"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

покупал". - "Может, она и на горшок тебя сажает?"
Кончилось тем, что я таскал эти трусы в портфеле и перед каждой нашей
встречей переодевался в них чуть ли не в лифте.
Мысль, что другая женщина распоряжается моими трусами, ввергала ее в
неистовство: она несла невообразимый бред про Катьку, про меня, про всю
нашу - нет, только Катькину - родню, - каждый обретал устойчивую кличку:
"пьяница", "балбес", "потаскуха" - никто из знавших Юлину милую
благовоспитанность отродясь бы не поверил, что ее губки способны выговорить
этакое. Меня могла взбесить только неправда - вернее, отказ ее
аргументировать, - она и меня доводила до исступления: я даже дважды бил ей
морду, притом один раз в общественном месте. В тамбуре электрички - поехали
развлекаться, - когда она с раскаленным лицом попыталась выйти на
промежуточной платформе, я, чудом удержавшись от полновесного удара кулаком,
закатил ей такую пощечину, что она треснулась об пол и не сразу сумела
подняться. Отправил в нокдаун...
Прожив два дня в мертвенной готовности к чему угодно, я едва не осел на
пол, услышав в трубке ее заигрывающий лисий голосок: "Ты еще живой?" Мы
обнялись, словно после долгой возвышенной разлуки. Второй раз я подвесил ей
слева в ледяной обдуманности: если слова - высшая святыня - для нее ничего
не значат, пускай тогда или терпит, или порывает со мной, раз уж я сам не
могу соскочить с этой иглы. "Ах ты!.." Она задохнулась и попыталась
что-то... не то хватать меня, не то царапать, но я, понимая, что наказание
не должно перерасти в равноправную драку, добавил ей справа почти уже от
души - у нее ноги слегка взлетели, прежде чем она шлепнулась на бок.
- Убирайся! - Она швырнула мне мои штаны.
Застегиваясь в прихожей, я увидел в зеркале свое лицо - совершенно
белое и каменно спокойное. Появилась она, брезгливо, кончиками пальцев неся
кулачки моих носков, надменно обронила их к моим ногам и, разрыдавшись,
бросилась мне на шею. И я - увы мне - принялся умолять ее, когда ей хочется
причинить мне боль, без затей вонзить вилку мне в ляжку или куда ей
вздумается, но только не использовать для этого слова.

Разумеется, она не отказалась от единственного своего оружия, но я уже
был сломлен - слишком долго мне пришлось сдавленно мычать и мотать головой,
чтобы разогнать снова и снова стягивающуюся обратно картину: она, неловко
подогнув ноги, лежит на боку, на чужом паркете... С годами - а их много
натекло, целая жизнь - я научился не относиться всерьез к ее бешеным
словоизвержениям, - но не относиться всерьез к словам означает не относиться
всерьез и к тому, кто их произносит... Тем не менее я был в шоке, когда она
вдруг объявила, что больше не желает переносить нескончаемые унижения. А
унижением она считала все: любую случайную встречу со знакомыми на улице, в
кино, на выставке - где угодно, кроме тех немногих мест, на которые нам
выдавали индульгенцию производственные нужды. Она постановила, что я живу с
Катькой только ради детей, и если до нее просачивалось, что мы где-то были
вместе... Но как можно сравнивать все эти мелкие царапины и нашу... Не
"нашу", я-то ладно, - ее любовь ко мне?! Зачем тогда было внезапно
втаскивать меня в случайную подворотню и, воткнув за дверь, с хозяйской
нетерпеливостью дергать мою молнию?.. Ей, такой брезгливой фифе и недотроге,
что первая же моя попытка обнять, казалось, оскорбит ее смертельно и
навсегда?