"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

Мы даже в объяснения не вступали - вместо нас говорили дожди,
снегопады: в ботинках чавкало, снег отваливался от нас отмякшей корой, а мы
все бродили, все стояли...
Впоследствии для меня было полной неожиданностью ее юмористическое
признание, что ей сразу понравилось, когда я коснулся ее груди. Хотя в тот
вечер, когда я, как это прежде называлось, обесчестил ее, не разразилась ни
одна из тех сцен, коих я всерьез опасался. Так что, спускаясь с нею по
полутемной лестнице Пашкиного особняка (светящаяся белая шубка,
белек-детеныш тюленя, самого доброго и уклюжего зверя в природе), я позволил
себе провоцирующую шутку: "У тебя неприлично счастливый вид", - впоследствии
одно напоминание об этой исторической фразе неизменно приводило ее в
прекрасное расположение духа - ее, вспыхивавшую гадливостью, как новенькая
черешня, от малейшего игриво-пикантного словца, - поди догадайся, что
игривость-то ее и коробила.
У нее было и другое табу: нас не должны были касаться посторонние.
Как-то мне подвернулся на денек редкий тогда порножурнальчик - так склонить
к нему взгляд моей возлюбленной не удалось никакими поддразниваниями.
Третьему в нашем союзе не было места ни в виде фотографии, ни в виде тени.
Однажды, когда на чердачной площадке куча черного тряпья зашевелилась и
сиплая бомжиха принялась успокаивать нас из тьмы: "Не бойтехь, ребята,
охтавайтехь, охтавайтехь..." - она вдруг наотрез не пожелала обратить
приключеньице в шутку. "Ты превратил меня в потаскуху!"
Эта мазохистская формула всегда рождалась из тех пустяков, которые
могли стать известны третьим лицам.
Она то отчитывала меня, что я слишком близко к ней стоял в автобусе, то
воркующе признавалась: "Да мне чем неприличнее, тем лучше!" Когда она
прощекотала мне ухо сообщением, что она беременна, я страшно напрягся -
влипли! Однако...
- Я не пойму, ты чему-то рада, что ли?..
- Угу, - сдержанно сияя, закивала она, не то поднявшаяся на новую
ступень нашей близости, не то приобщившаяся к жизни настоящих женщин.
Ради моральной поддержки я таскался с нею по всем преддвериям, но она и
из вендиспансера выбегала, словно из жилконторы, и в самое чистилище
удалилась, будто в ночной профилакторий. Может быть, там она была безличной,
а потому не ощущала холодные никелированные трубки вторжением в личную
жизнь? На следующий день, с каждой минутой нервничая все сильнее, я ждал ее
в
Горьковке. Тогда я еще позволял себе разные телодвижения, направленные
исключительно на саморазрядку: выкручивал пальцы под примитивным аудиторным
столом, то и дело выглядывал в бесконечный коридор, чтобы увидеть ее фигурку
на четверть минуты раньше...
Прободение, фонтан крови, ее признание на смертном одре, рыдающая мать,
отыскивающий меня в траурной толпе отец-танкист, ныне бульдозерист-ударник,
Катькино потрясение, отверженность...
Но еще полчаса - и я уже молил об одном: только бы она осталась жива! Я
принялся деловой походкой носиться меж бесконечных книжных шкафов и
укоризненных портретов отцов основателей и чуть не взмыл к потолку (осел на
пол) от облегчения, увидев, как она легко взбегает по лестнице -
стройненькая, статненькая: зимняя форма одежды исправляла ее излишнее - как
бы поделикатнее выразиться? - излишнее изящество.