"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

И опять ни малейшего надрыва. В чаду кувыркающегося разговора, где
говорили не слова, а лихорадочный захлеб, неудержимые улыбки, сияющие глаза,
мы оказались в нашем отсеке под персями
Победы и, на полминуты замерев в гробовом молчании (нет ли шагов в
коридоре?..), не сговариваясь отрезались задвижкой. Мы долго истязали друг
друга, пока наконец не махнули рукой и на ледяной ветер из оконных щелей, и
на взорвавшиеся голоса в коридоре, и на строгие докторские запреты. Эта
чистюля и недотрога как будто вообще нетронутой прошла сквозь чистилище.
"Здрасьте!" - поприветствовала она всегдашним своим рукопожатием наиболее
открыто устремившуюся к ней часть моего существа, которую в пору отрочества
у нас изящно именовали двадцать первым пальцем.
Она была там младенчески выбрита, и от этой беспомощной
сверхобнаженности я готов был вот-вот взорваться. Если без изящества, она
всегда казалась мне чересчур тощей - особенно под сенью полногрудой Победы.
Но - возвращаясь к былому изяществу выражений - "хотел" я ее буквально до
изнурения, до капелек самой настоящей крови. Как будто в глубине души (тела)
вожделел я не к красоте и даже не к пышным формам - теоретически главному
достоинству женщины, - но исключительно к беззаботности. По части красоты
Катька вряд ли уступала Юле - облагороженной университетом и БДТ, но все же
довольно тривиальной вариации
Мерилин Монро, а уж что до ядрености... У Юли, когда она сдвигала
колени - как у петуха, по ее собственной простодушной характеристике (зато у
меня - "дьявольские"), - между жидковатых ее ляжек возникал веретенообразный
просвет - и ничего.
Походило на то, что я вожделел бы и к любой образине, если бы только
она не портила мне настроение своей глупостью, злобой, жадностью - не
напоминала об унылых сторонах реальности.
Катькина беда (и моя, и моя, чего уж там) заключалась в том, что именно
через нее в мою жизнь проникли заботы, от которых невозможно улизнуть,
долги, которые невозможно заплатить... Все должно служить человеку, а потому
и семья, как и все, что требует не только брать, но и отдавать, оказалась
для человека бесчеловечной ловушкой: свою высшую нужду - сексуальную -
неповторимая личность вынуждена справлять там, где все напоминает о самом
невыносимом - о долге.
Наш с Юлей - не роман, поэма - настаивался на ядах куда более
утонченных: прикосновенность к Науке, захватывающие препирательства о редких
фильмах и книгах, ощущение избранности
(моей - это и для нее было более чем упоительно). Ропот значащих речей
был шифровкой ничем не заслуженного счастья - губы сами собой ни к селу ни к
городу растягивались в блаженную улыбку.
Чуть прерывая возбужденную болтовню (нужно было успеть как можно больше
про себя рассказать - обнажить хотя бы душу), Юля немедленно принималась
напевать. А Катька пела только под грустную минуту - что-нибудь страшно
прочувствованное, великолепным сильным голосом, пробуждающим в тебе что
угодно, только не легкомыслие, немедленно овладевавшее мною в присутствии
Юли. Ради него-то и благодаря ему я совершил главное в своей жизни
предательство. Легкомыслие - это, в сущности, и есть счастье.
После того как все было кончено и она сначала едва кивала мне при
редких встречах (я уже подвизался в лакотряпочной отрасли), опасаясь, что я
снова полезу объясняться, а потом уже едва кивал ей я, по причине чего ей