"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

ужасает один лишь помысел ощутить себя жалким и презренным... Но кто из нас,
по совести, не жалок и не достоин презрения в качестве физического лица,
физического тела! Потому-то нет и обиды горше, чем утрата любви: это самое
что ни на есть доподлинное падение с небес на землю, превращение из высокой
выдумки в низкую материю. Прочность любви измеряется ее способностью в упор
не видеть или перетолковывать в свою пользу все разрушительные факты, и
Гришкина любовь ко мне с юных лет отличалась исключительной
фактоустойчивостью. Зато и тем обиднее было бы ее потерять: чем надежнее и
льстивее зеркало, тем сильнее и страх его разбить...
И страх в конце концов взял верх над верой. Победе злых чар изрядно
способствовало и то обстоятельство, что в нынешних наших хоромах, вполне
достойных высокого имени Лабиринта, мы с Гришкой обзавелись отдельными
спальнями - в результате будничная процедура, которую прежде можно было
проделывать между прочим, стала требовать несносных приготовлений: нужно
было покинуть нагретую постель, поеживаясь, выбраться в коридор-меандр,
треснуться коленом о дедовский сундук, ругнуться сквозь зубы, затем, потирая
коленную чашечку, проскользнуть в тесно приоткрытую дверь, стараясь не
разбудить хозяйку опочивальни, хотя именно для этого я туда и пробирался,
затем приподнять одеяло, осторожно отпихнуть горячее тело, если оно
расположилось слишком близко к краю...
За это время подвальный холодок в моей груди успевал дозреть до
арктической стужи, пробравшись и в кончики пальцев, начинающих терять
чувствительность, но отнюдь не забывающих вздрагивать в унисон с ударами
сердца в ушах, тоже возносящимися до звона телеграфных проводов в ветреной
степи, пока я наконец добираюсь до одеяла. Под гнетом которого единственным
моим желанием уже остается страстная мечта, чтобы все мои одалиски наконец
оставили меня в покое.
Чуткая Гришка даже в полусне понимает, что со мною происходит что-то
странное, но ей не выбраться из дурмана тех успокоительных снадобий, из-под
власти которых она теперь полностью не выходит, кажется, уже никогда,
поэтому мне удается привести дыхание и сердцебиение в норму минуты за две -
за три, после чего уже можно пускаться в обратный путь. Я забираюсь под
собственное охладевшее одеяло, побитый лишь в собственных, но не в Гришкиных
глазах: назавтра она помнит только то, что я ночью ее навещал, но почему-то
быстро исчез, однако нескромных вопросов она не задает - если я что-то
предпринимаю, значит, у меня на то есть достойные уважения причины. Иногда
я, правда, прочитываю немой вопрос в ее чернооком взоре, но мне достаточно
задержать на ней значительный взгляд - не все, мол, можно высказать
словами, - как она тут же принимает мою игру, делая вид, что ей и вправду
что-то понятно. Понятно что-то значительное и красивое.
Как все нормальные женщины, Гришка отсекает жизнь на миру от жизни
частной абсолютно герметичной китайской стеной: снаружи - расчет, внутри -
романтизм без конца и без края, вовне - диктатура фактов, внутри - царство
грез. И мне без особого труда удалось окутаться туманной фантазией,
обеспечивающей отсрочку.
Которая, однако, не могла длиться вечно.
Мое же воображение не видит принципиальной разницы между месяцем и
часом, вследствие чего тревога воспользовалась отсрочкой гораздо
плодотворнее, чем я, с каждым днем все обширнее и тверже упитываясь
отсосанной у меня кровью. И все же избавление мне принесло нагое физическое