"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

образ покорной полонянки.
И кем я только с тех пор не перебывал: распутным итальянским аббатом,
растлевающим простодушную духовную дщерь, бургундским бароном, пользующимся
правом первой ночи, римским патрицием, вступающим в обладание сирийской
рабыней, гвардейским корнетом, удостоенным чести почитать вслух государыне
императрице, и даже
Гришкой, только Распутиным, творящим блуд с фрейлиной ее величества,
- главное - не быть самим собой, потому что, когда я никого не
изображаю, я и есть никто. Сорвались только роли тюремного надзирателя и
красного директора - насилие меня как-то совсем не воодушевляет; бароны же и
патриции, вероятно, не ощущаются мною как прямые насильники из-за того, что
их жертвы и сами были воспитаны в той же системе мнимостей: сильным можно
все. Они повелители, а не насильники.
Ясным днем, правда, среди декораций благопристойности, меня, случалось,
подирал мороз, когда я вспоминал о своих ночных проказах: господи, до какого
уродства я докатился!.. А если бы узнала Женя?!.
О ужас, лучше смерть!..
Насколько проще мне стало жить, когда Женя исчезла из моих грез, -
отпала необходимость вечно творить подвиги. Если же не гнаться за красотой -
что, собственно, плохого я совершаю? Ну да, стараюсь разогнать мучительные
фантазии фантазиями более или менее приятными,
- кому от этого плохо? Ведь в медицинских целях все дозволено?..
Разрешено все, что не запрещено?..
Отвергнутый романтикой, я изо всех сил напирал на целесообразность.
Да и Гришка, я считал, остается только в выигрыше. И хоть
бесчувственному телу равно, с кем, где, когда и как, судя по эпизодическим
встречным и особенно прощальным многократным пожатиям, ей все-таки тоже
кое-что доставалось. Может, правда, она принимала во внимание и какие-то
побочные следы моих визитов, но так или иначе вопросительные взгляды
прекратились. А меня стало не так воротить от ее самоутешительных возлияний,
поскольку и мне от них стало что-то перепадать. Раньше я просто видеть не
мог, сразу уходил к себе, когда она возникала в дверях с преувеличенно
трагическим лицом черкесской княгини, затем раздевалась с преувеличенной
четкостью подвыпившего кавалергарда, скрывалась в ванной, шумела кранами и,
очевидно, воодушевляясь эхом, заводила казачью песню, от которой у меня
прежде сжималось сердце, а теперь пищевод - мне серьезно казалось, что меня
вот-вот вырвет.
Странное дело, сам твержу: человек должен жить воображением, должен
жить воображением, - чем же на меня так разит от театральности?
Корыстью, желанием собрать урожай аплодисментов с мечты, которой
следует служить бескорыстно? Или насилием, принудительным вовлечением
ближних в свою игру? Презирая тем самым их собственные игры... Да, и этим
тоже. Но меня еще и просто-напросто до безумия раздражает, как она уродует
песню, и мною тоже чем-то оплаченную.
Оплаканную.
Прежде Гришка выводила ее как можно более красиво, так сказать,
по-оперному, начиная и сама светиться совершенно оперной красотой, но с
годами, перейдя от грезы о своих казачьих предках к
"подлинному", то есть крикливому исполнению, она погубила свою
фамильную песню, которая когда-то тем глубже пронзала меня своей дикой