"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

концу... Снова двусмысленность, ими наш язык нашпигован, как... Да он из них
только и состоит. Я иным своим пациентам предлагал посмотреть на жизнь как
на сказку с хорошим /концом/... А другой страдалец прочел надпись в метро
"Выхода нет" и бросился под поезд.
Этот ковбой второго плана так и ушел несломленным. А недели через три
появилась его жена, тоже нормальная постсоветская тетка с высшим
техническим, приобщившаяся к таинствам любви у костра под Клячкина и
Визбора - тлеет костер, варится суп с консервами, скажут про нас: были
ребята первыми... Бледная и отечная - румяными были только набрякшие веки, -
она трясущимися пальцами с облупленным маникюром разглаживала на моем столе
предсмертную записку, исполненную в самых лучших традициях, - прерывающейся
шариковой ручкой, рвущей мятую клетчатую бумагу, покрытую ржавыми пятнами,
на которых были отчетливо видны папиллярные линии.
Когда после всех промываний и припарок у него снова возникли боли, а в
моче появились белые нити гноя, он перерезал себе горло перочинным ножом и
несколько часов истекал кровью под больничным одеялом, но так и не позвал на
помощь. Такой вот Катон Утический. Милая моя, солнышко лесное, обращался он
к жене, мой милый ершик (ее растрепанная короткая стрижка с незакрашенными
дюралевыми корнями действительно напоминала ершик для мытья посуды - ужас в
тот момент не оставлял места состраданию), от меня осталась пустая оболочка
(снова двусмысленность), в которой я не хочу оставаться, я уверен, что
ты меня поймешь и простишь. И на отдельном листочке, чистом и аккуратно
сложенном, явно заготовленном заранее: дорогой мой сынуля, милая моя
дочурка, берегите маму, она святая! Поверьте, вы для меня дороже всего на
свете! Умоляю, никогда не следуйте моему примеру, жизнь так прекрасна! Я
решился на это только потому, что иначе я не мог! Дай бог, чтобы вам никогда
не удалось изведать того, что выпало на мою долю!
Дочурке-то это, во всяком случае, не угрожало, при всем потрясении
мелькнуло в моей голове, но совестно мне стало только оттого, что я не мог
не отметить некоторой наивности восклицательных знаков, которыми завершалось
каждое предложение. Это вовсе не значит, что я не испытываю благоговения
перед готовностью платить жизнью за химеру, в чем бы она ни заключалась.
Когда его бледная лимфатическая вдова с румяными веками воззвала уже не ко
мне, а прямиком к Господу
Богу: "Зачем, зачем он это сделал?.. Неужели он такой дурак?.." - я
очень серьезно ей возразил: "Он не дурак. Он романтик". И это растрепанное
солнышко лесное произнесло с прямо-таки мечтательной ненавистью: "Будь она
проклята, эта романтика..."
Таковы люди: готовы воспевать океан, пока он кормит, чтобы немедленно
проклясть, когда он обрушит на берег волну цунами. Люди - но не я. Если я
что-то благословляю, пока оно мне служит, я не прокляну его и тогда, когда
придет пора платить. Я готов платить за все, пока чувствую себя красивым.
Беда только, что в том ужасном воспоминании, которое не выпускает меня
из своих никелированных когтей, красивым меня не могла бы назвать даже
родная мама.
Грязь - вот от чего годами нарывают даже самые мизерные мои душевные
ссадины. Что же тогда говорить о подлинном подлом увечье? Для коего мой
предтеча и товарищ по несчастью аббат Абеляр отыскал же все-таки возвышенные
слова, в одеянии которых он решился предстать перед грядущими веками: "Я все
думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай