"Герман Мелвилл. Писец Бартлби (Уолл-стритская повесть)" - читать интересную книгу автора

благородная должность, ныне отмененная в штате Нью-Йорк, - должность члена
совестного суда, не слишком обременительная, однако же приносившая весьма
приятный доход. Я редко выхожу из себя; еще реже даю я волю опасному
возмущению всяческим злом и беззаконием; но здесь я позволю себе некоторую
резкость и прямо скажу, что столь неожиданную отмену должности члена
совестного суда по новой конституции считаю, черт возьми, мерой
преждевременной: ведь я рассчитывал пожизненно получать с нее доход,
пользовался же этим доходом всего каких-то несколько лет. Но это между
прочим.
Контора моя помещалась на Уолл-стрит, в доме под номером **. С одной
стороны окно ее выходило в просторный белый колодец со стеклянной крышей,
прорезавший все здание сверху донизу. Можно, конечно, сказать, что вид из
этого окна был скучноватый; художник-пейзажист сказал бы, что в нем "мало
жизни". Но недостаток этот сторицею возмещался видом, открывавшимся из моей
конторы в противоположную сторону. Здесь перед окнами расстилался ничем не
заслоненный вид на высокую кирпичную стену, почерневшую от времени и никогда
не освещаемую солнцем; для того чтобы рассмотреть все ее красоты, не
требовалось даже подзорной трубы, ибо воздвигнута она была, для удобства
близоруких зрителей, на расстоянии десяти футов от моих окон. А поскольку
окружающие здания были весьма высокие, моя же контора помещалась всего на
втором этаже, то пространство между этой стеной и нашим домом сильно
напоминало огромный квадратный ствол шахты.
В пору, предшествовавшую появлению Бартлби, у меня служили два
переписчика и подающий надежды мальчик на побегушках: Индюк, Кусачка и
Имбирный Пряник. Могут возразить, что таких имен не найти ни в одном
справочнике. Но это и были не имена, а клички, которые трое моих служащих
дали друг другу, тем самым, как им казалось, определяя наружность или нрав
каждого из них. Индюк был низенький толстенький англичанин примерно одного
со мною возраста, то есть лет около шестидесяти. По утрам лицо его, можно
сказать, радовало своим здоровым румянцем, но после полудня - в этот час он
обедал - оно пылало, как угли в камине на рождество, и продолжало пылать,
хотя и все менее жарко, до шести часов вечера, после чего я уже не видел
обладателя этого лица, которое, достигая своего зенита вместе с солнцем, как
будто с ним вместе и закатывалось, а на следующий день опять всходило,
поднималось и клонилось к закату во всей своей непреходящей славе. Мне
довелось наблюдать в жизни немало странных совпадений, среди которых не
последним было, что именно с той минуты, когда красная, блестящая физиономия
Индюка начинала излучать самое жаркое сияние, ценность его как работника
значительно убывала на все остальное время суток. И не то чтобы он начинал
бездельничать или отлынивать от работы. Напротив того, скорее он проявлял
излишнее рвение. Им овладевала какая-то странная, лихорадочная, суетливая,
бесшабашная жажда деятельности. Он макал перо в чернильницу, не глядя, что
делает. Все кляксы, какие он посадил на моих бумагах, были посажены после
полудня. Мало того. После полудня он не только забывал об осторожности и
сажал кляксы, но порой шел дальше - поднимал шум. И лицо его в такие дни
пылало жарче обычного, словно бы поверх антрацита насыпали еще кеннельского
угля. Он со стуком переставлял свой стул, опрокидывал песочницу; принимаясь
чинить перья, от нетерпения расщеплял их и в запальчивости швырял на пол;
вставал и, наклонившись над своим столом, ворошил и расшвыривал бумаги, что
уж вовсе не пристало такому пожилому человеку. Однако ж, поскольку был он во