"Герман Мелвилл. Писец Бартлби (Уолл-стритская повесть)" - читать интересную книгу автора

многих отношениях мне полезен и с утра до полудня писал не отрываясь и
весьма быстро, так что успевал сдать очень много работы, притом безупречно
выполненной, - по всем этим причинам я смотрел сквозь пальцы на его
чудачества, хотя подчас и выговаривал ему. Делал я это, впрочем, очень
мягко, потому что он, будучи по утрам самым вежливым, более того, самым
кротким и почтительным человеком, во второй половине дня становился по
малейшему поводу несколько невоздержан на язык, а вернее сказать - дерзок. И
поскольку я очень ценил его утреннюю работу и ни в коем случае не хотел ее
лишаться, а с другой стороны, его буйное поведение после полудня было мне
очень уж не по душе и поскольку я, как человек мирный, не хотел своими
замечаниями вызывать его на неприличные споры, я и решился очень деликатно
намекнуть ему как-то в субботу (по субботам он бывал хуже всего), что он-де
стареет и не лучше ли ему сократить свой рабочий день; иными словами, что он
может впредь не возвращаться в контору после полудня, а, пообедав, идти
домой и отдыхать до вечернего чая. Но нет: он не пожелал отказаться от
послеполуденных трудов. Лицо его приняло нестерпимо огненный оттенок, и,
жестикулируя длинной линейкой, он стал велеречиво уверять меня с другого
конца комнаты, что ежели утром его услуги мне нужны, так после обеда они тем
более совершенно необходимы.
- Осмелюсь сказать, сэр, - заявил мне Индюк по этому случаю, - я считаю
себя вашей правой рукой. Утром я только собираю и строю свои войска; а после
обеда я становлюсь во главе их и храбро атакую неприятеля - вот так. - И он
сделал бойкий выпад линейкой.
- Но кляксы, Индюк, - тихо напомнил я.
- Да, верно, но осмелюсь сказать, сэр, взгляните на мои седины. Я
старею. Неужели же, сэр, одна-две кляксы в жаркий день не простятся этим
сединам? Старость почтенна, даже несмотря на кляксы. Осмелюсь сказать, сэр,
мы оба стареем.
Трудно было устоять против таких доводов. Во всяком случае, я понял,
что добром он не уйдет. И решил оставить его, но последить за тем, чтобы во
второй половине дня самые важные мои бумаги к нему не попадали.
Другой мой клерк, Кусачка, был молодой человек лет двадцати пяти,
довольно-таки пиратского вида, с желтым лицом и с бородой. Я всегда полагал,
что им владеют две злые силы: честолюбие и несварение желудка. Честолюбие
проявлялось в некотором презрении к обязанностям рядового переписчика и в
предосудительных попытках заняться чисто профессиональными делами -
например, составлением судебных бумаг. Несварение желудка сказывалось по
временам в нервной раздражительности, заставлявшей его, при всякой ошибке в
переписывании, громко скрежетать зубами; в ненужных проклятиях, которые в
самый разгар работы вырывались у него не как слова, а скорей как шипение; и
главное - в том, что он никогда не бывал доволен высотою стола, за которым
работал. При всей своей изобретательности Кусачка никак не мог приспособить
этот стол себе по вкусу. Он подкладывал под него щепки, чурбашки, куски
картона, даже испробовал хитроумное приспособление из сложенных листов
промокательной бумаги, но ничто его не удовлетворяло. Если он, чтобы не
напрягать спину, поднимал крышку стола под углом к самому подбородку и писал
так, словно столом ему служила острая крыша голландского дома, - тогда он
заявлял, что у него останавливается кровообращение в плече и руках. Если он
опускал стол до уровня своей талии и писал согнувшись крючком, у него
начинала жестоко ныть спина. Словом, дело было в том, что Кусачка сам не