"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

бесплотном и бездушном, всеотрицающем "христианстве" дошел до почти
совершенного безбожья, буддийского нигилизма, - в этом, повторяю, сомнения
быть не может. Но истинный Л. Толстой, великий язычник, дядя Ерошка, не
отпадал, да и не мог бы отпасть от христианства, уже по той причине, что он
и не был никогда христианином. Язычество истинного Л. Толстого есть нечто
первородное, первозданное, никакими водами крещения не смываемое, не
растворимое, потому что слишком стихийное, бессознательное. Говоря грубо, но
точно, Л. Толстого христианство "неймет"; вода крещения с него - "как с гуся
вода". Не то чтобы он не хотел христианства; напротив - он только и делал
всю жизнь, что обращался в христианство. Но когда он говорит о христианстве,
чувствуется, что он говорит совсем "не о том", - все равно, верно или
неверно, но главное - "не о том". Это ему не дано. Как, за что, почему все
дано, только не это? малейшим из малых дано, а ему отказано? - мы не знаем:
тут какая-то великая тайна Божья, какое-то мистическое непризвание или
призвание к иному, какие-то особые пути спасения, которых мы пока не ведаем.
И все-таки утверждать, будто бы Л. Толстой - не двойник, не оборотень, не
самозванец, а подлинный граф Лев Николаевич Толстой, великий писатель земли
русской, - не верит в "живого Бога", было бы слепою и вопиющею
несправедливостью. Не только он верит в Бога, но даже верит в Него так, как
немногие из пребывающих в христианстве. Ему ли не верить в Бога, когда "всю
жизнь Бог мучил" его, "только это одно и мучило?" Ему ли не верить в Бога,
когда вся его трагедия именно в том, что он всю жизнь старался не верить в
своего собственного "живого Бога", желая обратить Его в мертвую, отвлеченную
формулу, математический значок х для уравнений нравственных польз - и не мог
этого сделать и никогда не сделает? О, конечно, это не христианский Бог, не
Отец Единородного Сына! Это Бог древнего языческого и ветхозаветного ужаса,
того самого, который поверг Израиля перед дымящимся в огне Синаем. "Мне
отмщение и Аз воздам" - как прозвучали слова эти в душе Л. Толстого, так и
остались в ней навеки - и уже никакие слова человеческие не могут их
заглушать: они звучат в ней, подобные грому, все грознее, все немолчнее. Это
Бог Адонаи - безымянный, имя которого слишком страшно, чтобы произнести его
на языке человеческом; Бог у которого нет еще Слова, сознания, Логоса, нет
Сына Единородного; Бог, которому все равно дети - все живое, животное, хотя
бы даже бессловесное - вся ерошкина "Божья тварь", вся многоязычная
"многоочитая плоть", возносящая на крыльях своих престол Его и вопиющая
свят, свят, свят Господь Саваоф.
У Достоевского старец Зосима отвечает на вопрос одного юноши: "Да
неужто и у них (то есть у зверей) Христос?" - Как же может быть иначе, - ибо
для всех Слово, все создание и вся тварь (конечно, и ерошкина толстовская
"Божья тварь"), "каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу
плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает cиe". И Л.
Толстой тогда именно, когда всего менее думает о христианстве, всего менее
сознает себя христианином, - всего ближе ко Христу; там, в своем
глубочайшем, первозданном язычестве, он так же, как вся "Божья тварь", вся
еще бессловесная, но уже многоочитая плоть, "устремляется к слову, Христу
плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие".
Надо же понять раз навсегда: язычество, по крайней мере, на своих
последних высших пределах, например, в эллинстве (Софокл, Сократ, Платон) не
есть нечто навеки противоположное христианству, а лишь дохристианское и,
вместе с тем, неизбежно ведущее к христианству; преображенное язычество