"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

включается в христианство, как преображенная плоть включается в дух. Идея
эта до такой степени родственна православной церкви, что наши старинные
московские иконописцы в церквах рядом со святыми изображали Гомера, Гесиода,
Еврипида, Платона и прочих, "их же в неверии касашася благодать Духа Св." -
сказано в Иконописном Подлиннике.
Одно из таких бессловесных касаний Л. Толстого к христианству есть
Платон Каратаев. Тут нет "Слова", сознания, Логоса, нет даже имени Христа;
но тот, кто создал подобный образ, может быть, и не дошел и никогда не
дойдет до Христа, все-таки несомненно шел и если бы дошел, то не ближе ли
оказался бы к Нему, чем многие уже пребывающие с Ним?
Недаром же и Достоевский, который ведь кое-что разумел в христианстве,
свидетельствуя об "отпадении" Л. Толстого от "русского всеобщего и великого
дела", то есть от исторического народного христианства, в то же время
утверждает прямо, что глубочайшая, хотя, конечно, бессознательная, мысль
христианская выражена в примирении Вронского с Карениным над умирающею
Анною. Я старался показать в моем исследовании, что Достоевский есть как бы
"противоположный близнец" Л. Толстого, и что одного нельзя понять без
другого, к одному нельзя придти иначе, как через другого. Язычество Л.
Толстого - прямой и единственный путь к христианству Достоевского.
Тайновидение духа у одного отражается и углубляется тайновидением плоти у
другого, как бездна неба бездною вод. Они перекликаются, разными голосами
говорят об одном и том же. Если бы не было дяди Ерошки с его "Божьей
тварью", то не было бы и старца Зосимы с его сознанием, что у "всей твари -
Христос", по слову самого Слова: "идите и проповедуйте Евангелие всей твари"
(Марка XVI, 15). Л. Толстой чувствовал, что Достоевский - "самый близкий,
самый нужный ему человек". И чувство это оправдалось. Никогда не встречаясь
в жизни, они все-таки вместе жили, вместе творили, черпая противоположные
струи из одного источника. Будем же надеяться, что они встретятся там,
вместе предстанут и вместе оправдаются перед Высшим Судом: язычество Л.
Толстого оправдается христианством Достоевского.
Нельзя требовать от русской церкви художественной критики. Но тут и
совсем без критики, кажется, не обойдешься. Тут для последнего суда нужно
последнее знание, которое может дать только любовь. Критика и есть это
последнее знание любви. Без критики тут слишком легко промахнуться и попасть
не в того, в кого целишь: целить в "двойника", в христианского "оборотня",
"старца Акима" - мыслителя Л. Толстого, а попасть в настоящего и ни в чем
неповинного "дядю Ерошку" - художника Л. Толстого. Неуклюжий, слепой великан
попадется, а зоркий, маленький оборотень ускользнет, как он всегда
ускользает.
Главное, следует помнить, что со стороны Л. Толстого в его отпадении от
христианства не было злого умысла, злой воли: кажется, он сделал все, что
мог, - боролся, мучился, искал. У него было здесь, на Земле, великое алкание
Бога; просто не верится, чтобы это ему и там не зачлось. У кого из нас было
большее алкание? Страшно за него, что он все-таки не насытился. Но ведь и за
нас тоже страшно, пожалуй, даже страшнее, чем за него: если и такой, как
он - "соль земли", - оказался "не соленою солью", то чем же окажемся мы? Мы
ведь мерим его ужасною мерою, которая "шире вселенной". Как бы и нам не
отмерилось этою же самою мерою, и чем-то мы окажемся по ней? Да, говоришь
иногда о Л. Толстом (потому что нельзя, повторяю, молчать - камни возопиют),
доказываешь, что он не христианин - и вдруг подумаешь: ну, а кто же ты сам?