"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

так ли ты уверен в своем собственном христианстве? Кое-что ты твердо знаешь;
но есть знание, которое обязывает к действию, а где твое действие? И страшно
станет. Страшно, Господи! Не суди нас всех и его не суди - "прости, пропусти
мимо, без суда Твоего!"
Между таким писателем, как Л. Толстой, и всеми его читателями есть
чувство взаимной ответственности, как бы тайная круговая порука: ты за нас -
мы за тебя; не можем мы тебя покинуть, если бы даже ты сам покинул нас: ты
слишком нам родной; ты - мы сами в нашей последней сущности. Мы не можем, не
хотим спастись без тебя: вместе спасемся или вместе погибнем. Так нам
кажется, потому что мы любим его. Ну, а что, если мы все-таки недостаточно
любим его? Вот он сам говорит: "Мне нужно одному самому жить и одному самому
умереть". Какое это для нас жестокое слово! Мы-то думали, что мы вместе с
ним и в жизни, и в смерти, а он чувствует, что он - один и что никто его не
любит. Не потому ли это, что мы, действительно, мало любим его, не умеем
любить как следует, любим не его самого, а кого-то другого, вместо него?
Может быть, и в этом случае с церковью, если бы мы больше любили и окружили,
обступили его с действительною мольбою к нему, молитвою за него, с
действительною верою в невозможное - в чудо его обращения, - то он не устоял
бы, содрогнулся бы, что-то понял бы, если и не то, о чем мы молим, то понял
бы, по крайней мере, что он чего-то не понимает, что не все так просто, как
ему кажется, и что нельзя отталкивать нас с такою жестокостью; язык не
повернулся бы у него для этого неимоверного слова о том, что он - один; рука
не поднялась бы для такого кровавого оскорбления церкви, как обвинение в
"клевете" и в "подстрекательстве" к убийству.
Нельзя было церкви не засвидетельствовать об отпадении Л. Толстого, как
мыслителя, от христианства. Но, может быть, это не последнее слово церкви о
нем; может быть, она когда-нибудь засвидетельствует и то, что, подобно
языческому слепцу "Омиру", чей лик изображен рядом с ликами православных
святых в Московском Благовещенском соборе, - и этот новый слепец
христианства, в своем ясновидении всей "Божьей твари", касается "Духа
Святого", "устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе
неведомо, тайной жития своего совершая сие".
С Петра Великого за церковью - государство, за жезлом духовным - меч
гражданский, по незабвенному слову Духовного Регламента: "Делать сие должна
Коллегия не без Нашего соизволения". Надо же быть исторически справедливым,
мало того, исторически милосердным и к русскому образованному обществу.
Нельзя обвинять его за этот слишком естественный вопрос, который шевелится в
уме: в данном случае, относительно Л. Толстого, у которого бунт против
церкви так неразрывно связан с бунтом против государства, - насколько и
самодействие церкви независимо от внушений государственных? Насколько вообще
является бывшая Духовная Коллегия подлинным, не только историческим, но и
мистическим представителем русской церкви? Но тут-то и возникает
поставленный мною раньше вопрос о действительности того "паралича", в
котором, по мнению Достоевского, находится вся русская церковь с Петра
Великого, вследствие ее внешнего механического подчинения государству? Что,
собственно, произошло: параличный ли, исцеленный по слову Господа, встал и
поднял руку для своей защиты, или же он все еще лежит в параличе, и это
кто-то другой, стоящий за ним, поднял омертвевшую руку расслабленного, чтобы
ударить ею своего собственного врага? И этот "другой" не есть ли "Христос"
Феофана Прокоповича, Христос с маленькой буквы? "Когда ты был молод, то