"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно
великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть.
На "неподвижном" лице "маленького человека с белыми руками", в "больших
глазах" его, как будто "устремленных вдаль все на одно и то же место",
кажется, есть печать этой именно "великой грусти".
- "О, Наполеон, в тебе нет ничего современного - ты весь как будто из
Плутарха!" Вернее было бы сказать: "ты весь из греческой трагедии". Да, лицо
Наполеона - самое древнее, роковое, трагическое из всех современных
европейских лиц. "У меня душа из мрамора, ничем невозмутимая, и сердце,
недоступное общим слабостям". Никто из людей, однако, может быть, не
чувствовал, как он, все-таки "человеческой, слишком человеческой" слабости
своей под тяжестью Невидимой Руки, под ужасом рока. И в этом "холодном"
лице, точно изваянном из того же мрамора, как лицо "Дельфийского идола" -
какая девственная тонкость и хрупкость, какая детская покорность и
беспомощность! "Из ядущего вышло ядомое и из крепкого вышло сладкое". Ведь и
он - жертва. И это лицо героя - вместе с тем, лицо жертвы, не только
страшное, но и жалкое, может быть, самое жалкое из всех человеческих лиц.
Ницше видел в нем последнее "воплощение бога солнца" - Аполлона.
Кажется, и перед Пушкиным носилось лицо Наполеона, когда создавал он
пророческие стихи об изображении одного из двух своих "бесов".

...Дельфийский идол - лик младой -
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.

И вот, рядом с этим "Дельфийским идолом" - богом или бесом? - крошечный
мерзавец. Наполеон-выскочка, возмущающий Николая Ростова тем, что смеет
говорить с русским законным государем, "как равный" - Наполеон-лакей,
разгаданный лакеем Лаврушкою.
Что заставило великого художника так кощунственно исказить один из
прекраснейших человеческих образов? Или не ведал он сам, что творит - не
понял Наполеона, потому что не мог понять, потому что не было у него путей к
нему?
Нет, кажется, у Л. Толстого пути к нему были, если не сознательные, то,
по крайней мере, стихийные.
Князя Андрея, чистого и благородного, не менее, чем Левин, близкого
сердцу Л. Толстого, пленяют судьба и личность Бонапарте; князь Андрей,
правда, с романтическою неопределенностью мечтает сам сделаться русским
Наполеоном. "Да, завтра, - думает он ночью накануне Аустерлицкого
сражения, - завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец,
показать все то, что я могу сделать". - "И ему представилось сражение,
потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех
начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так
долго ждал он, наконец, представился ему. Он твердо и ясно говорит свое
мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его
соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк,
дивизию, выговаривает условие, чтоб уж никто не вмешивался в его
распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту, и один одерживает
победу... Следующее сражение выиграно им одним... Кутузов сменяется,
назначается он... Ну, а потом?" Следует поразительное признание, которое я