"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

уже раньше приводил, потому что оно, как нельзя лучше, изображает мечты о
"Георгиевском крестике", о военной славе, безумно-страстные, наполеоновские
мечты самого Льва Николаевича в молодости: "Ну, а потом, - отвечает себе
князь Андрей, - я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но
ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым
ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, одного этого я хочу, для этого
одного я живу. Да, для одного этого! Я никогда, никому не скажу этого -
(ведь и Л. Толстой никогда никому этого не говорил, даже самому себе,
кажется, не говорил и до конца не скажет) - но, Боже мой! что же мне делать,
ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны,
потеря семьи - ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы многие люди:
отец, сестра, жена - самые дорогие мне люди; но, как ни страшно и
неестественно это кажется я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества
над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знал и не буду знать. - Я
дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этою таинственною силой и
славой, которая вот тут надо мною носится в тумане".
Жизнь близких людей - отца, сестры, жены - для князя Андрея не менее
священна, чем жизнь "миллиона людей". И вот он, однако, не шутит - он,
действительно, переступил бы через эту святыню, отдал бы жизнь этих людей за
минуту славы. Тут, конечно, мгновенное опьянение вином славы, которое
бросилось ему в голову: но ведь "в вине - правда". И правда эта не
приближает ли его к тому эгоизму, который и Наполеона заставляет
воскликнуть: "Такой человек, как я, плюет (по-французски хуже, бесстыднее,
чем "плюет") на жизнь миллиона людей". Вся разница в том, что князь Андрей
стыдится своих "пьяных" мыслей о славе - никогда, никому он не признается в
них, а Наполеон бросает их, как вызов людям - т. е., вся разница в степени
откровенности. Князь Андрей, человек нравственный, даже
рыцарски-благородный. Но ведь вот есть же и для него в желании славы, в
любви "любви людской", в любви к себе такая сила, кажущаяся "неестественной"
и, однако, естественная, кажущаяся преступною и, однако, невинная ("я не
виноват, что хочу этого, одного этого!"), которая способна смести, как
былинку, не только все грубые инстинкты самосохранения, продолжения рода, но
и высочайшие инстинкты человеческой совести, долга, веры.
В самой жизни так и не находит князь Андрей ничего, что могло бы
противиться этой силе. Нужна внешняя случайность - шальная пуля, рана,
потеря крови, ослабление мозга, телесные страдания, близость смерти для
того, чтобы "пьяный" протрезвился, прозрел и увидел ничтожество мыслей своих
о земном величии. Не достаточно ли было бы, однако, лишь несколько высшей
ступени сознания, чтобы князь Андрей, и без удара пули по голове, увидел,
что мечты его о славе, хотя искренние - слишком первобытны, грубы, наивны,
даже неумны? В герое своем он ведь так и не понял самого главного,
всерешающего, того бескорыстного, за что Наполеон любил власть, "как
художник, как музыкант любит свою скрипку за звуки, созвучия, гармонии", -
того последнего, что заставило его сказать: "Я создавал религию". Князь
Андрей только бессознательно тянется к этой скрипке, как маленькие дети к
игрушке. Но на вопрос: ну, а что же потом? - он так и не может ответить, так
и не знает, что делать со "скрипкою" - ему просто нечего с нею делать. И уж,
конечно, высшая гармония, которая звучала в душе наследника римских Кесарей,
которая давала право музыканту держать в руках скрипку, - величайшая
культурная гармония "всемирного единения" князю Андрею и не снилась. Вот