"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

Андрей. Для Ростова император Александр - "законный государь", помазанник
Божий, а Наполеон - выскочка. В это Ростов уперся, как бык, и его уже ничем
не сдвинешь. Но ведь для самого Льва Толстого, даже в то время, когда он
писал "Войну и мир", слишком ясно было, что здесь понятия "законности" и
"незаконности" - условные, слитные, и что всякая власть основана не столько
на праве, сколько на силе, или, как он сам стал выражаться впоследствии - на
"языческом насилии". Разница между Александром и Наполеоном та, что один
принял, а другой взял власть. Не только, однако, законный государь Александр
и целые народы признавали Наполеона "помазанником Божьим", но и таким
вольным людям, как Пушкин, Байрон, Лермонтов, казался он истинным
помазанником, если не Бога (уже и теперь с большой) - то "бога" (пока все
еще с маленькой буквы), "свершителем безвестного веления" этого безвестного
бога. Ведь и до сей поры имеют для нас некоторый вечный сверхисторический
смысл слова "незаконного императора, возлагающего на себя венец древних
римских кесарей: Dio mi la dona, guai a qui la tocca. Бог мне дал его, горе
тому, кто прикоснется к нему". Или, выражаясь словами Платоновой
"Республики": "Пусть царствует гений". Помазание гения - помазание Божье.
Кто имеет большее право на это венчание - принявший или взявший власть?
наследник по крови, или наследник по духу? "Кто воистину государь? -
спрашивает Гете по поводу Наполеона и отвечает: - лишь тот, кто сумеет
сделаться государем". Только Николай Ростов может с таким простодушием и
легкостью решать этот вопрос.
Император Александр для Ростова, кажется, и для самого Толстого есть
олицетворение христианского милосердия, кротости, "благословенности". По
уверению художника, несколько тоже наивному, ростовскому, Александр, будто
бы, "сильнее страдает", чем умирающий за него солдат. Наполеон - злодей,
кровопийца; он говорит: "Я плюю на жизнь миллиона людей". Но уж, конечно, о
христианском милосердии, о "благословенности Александра" не может быть речи
по поводу аракчеевского эскадрона, с которым Ростов "ни на секунду не
задумался бы рубить" своих близких и друзей. - Нет, слишком очевидно, что в
этой религии не доброта, не "добро" притягивает, и не жестокость, не "зло"
отталкивает, а нечто иное, хотя бессознательное, но в высшей степени
действенное, нечто помимо "добра" и "зла", "по ту сторону добра и зла".
Ведь там еще, близ Ольмюца, во время смотра войск и случайной встречи с
государем, при самом первом зарождении религии Николая Ростова, религии
чисто языческой, все равно древнеримской или византийской, западного или
восточного, imperium Romanum, религии, которая воздает не "кесарево Кесарю и
Божье Богу", а Кесарю Божье, для которой не Бог становится человеком, а
человек Богом, - уже там сказалось это "по ту сторону". И опять-таки слишком
очевидно, что уже и в тогдашнем восторге Николая, восторге слияния,
соединения с человеческою громадою, "морем людей", восторге любви к
Соединителю; в этом умилении: "Я всех люблю, я всех прощаю", - в этих
слезах: "Ему хотелось плакать от любви к государю" - было нечто большее, чем
обыкновенные "верноподданнические" чувства, нечто неотразимое, вечное,
вытекающее из последних глубин природы человеческой и, ежели как будто не
"христианское", по крайней мере, в том смысле - не низшем, а самом высшем
смысле, какой люди сумели доныне найти в слове "христианский" - не
"христианское", то все же молитвенное, святое, религиозное. Ростову кажется,
что у государя "нечеловеческий" голос, нечеловеческое лицо, что: