"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, так же, как он никак не мог
словами сказать Пьеру свою любимую песню. На словах не выходило никакого
смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из
речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему
деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на
нее, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл только, как
частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия
выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как
запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно
взятого действия или слова". Этот "запах цветка" ("Посмотрите на лилии, как
они растут") и есть душа Платона Каратаева - его "лилейная" красота его
особое русское "торжественное благообразие" - отделяющееся от всей его
личности, впечатление "совершенной круглости", круглости молекулы и свода
небесного. Тут, как у древних пифагорейцев, раскрытие божественной тайны в
созерцании простой геометрической фигуры - круга или шара; тут последняя
глубина толстовской мистики.
Итак, вот свойства русских истинных героев или "анти-героев", в
противоположность героям западноевропейским, неистинным! - "презрение к
знанию", культуре, отречение от воли, от разума, от личности, отсутствие
личности - "ничего своего", "совершенная круглость" - круглое Все или, может
быть, круглое Ничто, - но "и твоем ничто я все найти надеюсь", как отвечает
Фауст Мефистофелю. Конечно, с этой точки зрения, протопоп Аввакум и Суворов,
Петр и Пушкин - не русские герои, даже вообще не русские люди. С этой же
точки зрения, христианство есть отрицание всякого я, всякой личности; не
отрицание сначала для высшего утверждения потом, а единственное,
самодовлеющее и окончательное отрицание, не смерть для жизни, для
воскресения ("смертью смерть попрал"), а смерть для смерти и жизнь для
смерти; "голубиная простота", несоединенная, несоединимая с "змеиною
мудростью" (не "будьте просты, как голуби, и мудры, как змеи", а будьте
только "просты, как голуби"); "голубиная простота", противопоставляемая
"змеиной мудрости", как одно из двух несовместимых начал, как Ариман
Ормузду, как зло добру, как вечное да вечному нет. И представитель этого
противоположного "змеиного начала" - не "страшный и могучий дух пустыни", не
"Зверь, выходящий из бездны", не Антихрист, не Человекобог, не воплощение
Солнца, "Дельфийского демона", как у Достоевского и Пушкина, а только
сказочный слабоумец - обратный, злой Иванушка-дурачок, маленький, гаденький
мерзавец, лакей-Наполеон, которого заставляет плясать и дергаться, как
бездушную марионетку на ниточке "Невидимая Рука". Когда же по окончании
представления кукольный Петрушка раздет тою же Невидимою Рукою, и показана
жалкая тряпичная нагота его ("смотрите - не он, а Я двигал вас"), когда он
подвергнут "исправительному наказанию" и уничтожен, то мы должны верить,
что, вместе с ним, уничтожено все, что он, будто бы, в себе воплощал, т. е.
вся человеческая культура - все произведения человеческой воли, знания,
сознания, разума, личности - все, что "отдельно", что само по себе и само
для себя, а не только "частица", совершенно круглая молекула совершенно
круглого целого. И рядом с этим необузданным, хотя и сознательным отрицанием
всякого я, в его последних духовных явлениях, столь необузданное, хотя и
бессознательное утверждение того же я, исключительно в первых животных
явлениях: торжество "самки" Наташи, у которой видно только лицо и тело, а
души "как будто вовсе не видно"; и путеводное знамя человечества,