"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

уединенная личность; самое отдельное Слово, разделяющее мир, как "меч":
"Думаете ли вы, что Я пришел принести мир на землю? Не мир пришел Я
принести, но меч; ибо Я пришел разделить". Конечно, этот меч для высшего
мира; это разделение для высшего соединения. Но сначала "разделение", и уж
только потом "соединение". И это именно самое отдельное, разделяющее Слово
стало Плотью.
Нет ли здесь тайны, которою освящается все центробежное, все
восходящее, стремящееся от Бога к человеку, от Не-я к Я?
А вот и обратная тайна: "Ядущий Мою Плоть во Мне пребывает, и Я в Нем".
Не только Слово стало Плотью, но и Плоть стала Словом. Не освятилось ли этим
и другое противоположное течение, центростремительное, нисходящее - от Я к
Не-я, от человека к Богу?
Первая из религий, христианство, в этих двух величайших тайнах своих -
в тайне воплощаемого Бога ("Рождество") и обожествляемой Плоти
("Воскресение") провела единственно возможный радиус, который соединил все
точки поверхности мирового шара с центром, все человеческие Я с Не-я. "Я и
Отец - одно", другими словами: "Я и Не-я - одно", вот совершенно прямая
линия этого радиуса, последний символ, последнее соединение. Христос для нас
вечное имя этого символа.
Л. Толстой думал, что можно принять круг, отвергнув радиус, которым
круг описан, что можно принять учение Христа, отвергнув слово Его о том, что
Сын и Отец - одно, или приняв эту сыновность только в смысле общей
сыновности всех "сынов человеческих" Богу, оставив неразрешенным
ветхозаветное противоположение Бога человеку, Господина, "Хозяина" - рабу,
"работнику". Но это оказалось невозможным: когда Л. Толстой вынул символ
Единородной Сыновности, на котором все держится в учении Христа, - оно
распалось, рассыпалось, как зерна ожерелья, из которого вынута связующая
нить, само себя отринуло, уничтожило в своих последних выводах, не только
как религия, но и как нравственность; вместо великого соединения получилось
такое раздвоение, расщепление, такое противоречие Я и Не-Я, любви к себе и
любви к другим, такое отрицание божеского во имя человеческого,
человеческого во имя божеского, каких еще не было ни в одном из религиозных
и нравственных учений мира.
На поле Аустерлицкого сражения раненый, упавший на спину князь Андрей
смотрит в небо. "Над ним не было ничего уже, кроме неба - высокого неба,
неясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми
облаками. "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал", -
подумал князь Андрей, - "не так, как мы бежали, кричали и дрались, совсем не
так ползут облака по этому высокому, бесконечному небу. Как же я не видал
прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да,
все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет,
кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава
Богу!.." - "Вот прекрасная смерть", - сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон.
Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он знал, что это был
Наполеон - его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким,
ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его
душой и этим высоким, бесконечным небом. Ему так ничтожны казались в ту
минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой
его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким,