"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

"Посредством гражданского, - говорит он сам, - император будет управлять
духовным, посредством папы - совестью людей". Но действительно новые формы с
новым содержанием, в которых государство и церковь соединились бы в одно
целое, в одну "духовную плоть" или воплощенный дух, не были найдены ни
западным первосвященником, ни западным кесарем. Первосвященник, подчинявший
себе Кесаря, вливал новое христианское вино в старые языческие мехи; Кесарь,
подчинявший себе первосвященника, вливал в старые христианские мехи новое
языческое вино; - в обоих случаях последствия были одинаковы: мехи
разодрались, вино вытекло. Западноевропейской культуре не удались ни
всемирное государство, ни всемирная церковь.
Да, именно здесь, в религиозных вопросах, сказался у Наполеона
недостаток нового религиозного сознания. У него было великое сознание,
великая способность созерцания, но все-таки воля, способность действия
перевешивали в нем способность созерцания. Он был умен и силен; но все же
недостаточно умен для своей силы. Недаром же так боялся он "идеологии",
называл ее своим "черным зверем", "bete noire". He была ли для него в
идеологии, главным образом, именно религиозная идея этим "черным зверем", с
которым, рано или поздно, он это предвидел, ему нужно было сразиться, и
которого, он это тоже предвидел, не так-то легко ему было победить?
Кажется, он и сам иногда сознавал в себе эту слабость и старался скрыть
ее под шуткою: "Я воображал себя по пути в Азию, верхом на слоне, с тюрбаном
на голове, с новым алкораном в руках". Если это наполовину шутка, то на
другую половину - страх религиозной идеи, страх "черного зверя". "Я создавал
религию" - опять как будто шутка. Ну, конечно, никакой религии не создавал
он, а если и создавал, то не создал, да и не мог бы создать; он только
предвидел необходимость ее создания и боялся этой необходимости, как того
подводного камня, о который могли разбиться и, действительно, разбились все
его исполинские замыслы. Путь из Европы в Азию, может быть в самом деле не
обошелся бы без "алкорана". Но как бы Наполеон принялся сочинять этот
алкоран не только для Европы, зараженной "идеологией", но хотя бы и для
простодушной Азии? Не показался ли бы он самому себе смешным, в роли
Магомета? А ведь страх "смешного", особого, французского смешного -
ridicule - был в Наполеоне всю жизнь еще сильнее, чем страх "идеологии".
"Я пришел в мир слишком поздно, - признается он однажды с удивительным
простодушием. - Ничего великого теперь уже сделать нельзя. Конечно, карьера
моя была блестящею, путь мой прекрасен. Но какое же сравнение с древностью!
Там Александр, покорив Азию, объявляет себя народу сыном Юпитера, и за
исключением Олимпия, который знал, в чем дело, да Аристотеля, да нескольких
афинских педантов весь Восток поверил Александру. Ну, а я, если бы в
настоящее время я вздумал объявить себя сыном Бога Отца и назначить
благодарственное богослужение по этому поводу - нет такой рыночной торговки
в Париже, которою я не был бы освистан. Да, народы в наше время слишком
просвещены: нельзя ничего сделать!"
Какое смешение силы и бессилия! Под кажущейся опять-таки шуткою, какая
религиозная проницательность; он, первый из людей новой Европы, понял, что,
не преодолев главной идеи Богочеловека - символа единородной сыновности: "Я
и Отец - одно", нельзя воскресить главную религиозную идею древней Римской
империи, идею Кесаря, как всемирного объединителя, идею Человекобога: "Я -
Бог". Перед чем же он останавливается? Чего испугался он, не боявшийся ни
людей, ни Бога, ни рока? Свиста рыночной торговки. "О, Наполеон, в тебе нет