"Д.С.Мережковский. Было и будет. Дневник 1910 - 1914 " - читать интересную книгу автора - Non ignoravi me mortalem gemiisse. (Я знал, что рожден смертным.)
"Он был спокоен и ясен духом, - записывает Эккерман через месяц. - Мы говорили о многом; о сыне он не вспомнил ни словом". А через три дня после этой записи Гете вдруг заболел кровотечением, потерял шесть фунтов крови, "что, при его 80-летнем возрасте, весьма серьезно". Боялись, что не выживет; но "его удивительное сложение и на этот раз одержало победу". Он начал быстро поправляться и, лежа в постели, уже работал над второю частью "Фауста". "Моя единственная забота - поддержать физическое равновесие; остальное пойдет само собою... Тому, кто твердо начертал путь для воли, нечего много беспокоиться. Вперед... вперед по могилам!" Если это бесчувственность, то такая, как у солдата, который в пылу сражения не чувствует раны. Под мертвым камнем живое сердце страдает, истекает кровью, так же как наше, только умеет не по-нашему терпеть и молчать. В его писаниях живое сердце каменеет, мертвеет к старости; в его беседах обратный путь - к живому от мертвого. Вот почему для познания Гете разговоры с Эккерманом - книга единственная. В них то, чего нет в его писаниях: слова, которые могут быть сказаны, но не написаны. Эккерман человек маленький. Рассказ его о жизни и творчестве Гете - рассказ божьей коровки об орлином полете; разговор великого с маленьким; но в том-то и величие солнца, что оно отражается и в малейшей капле воды. Если бы неверующий спросил меня, какую книгу прочесть, чтобы найти смысл жизни, - я указал бы ему на разговоры Гете. Это самая целебная из Лучшее лекарство для самоубийц: может быть, многие отложили бы пулю и яд, если бы прочли ее как следует. "Истину можно сравнить с алмазом, от которого лучи расходятся не в одну, а во многие стороны", - говорит Гете. Ни у кого лучи истины не расходились, не множились так, как у него. Отсюда - неисследимость его, непознаваемость, как самой природы. Когда мы думаем знать о нем что-нибудь, мы ничего не знаем; когда думаем сказать о нем что-нибудь, мы ничего не говорим. "О Шекспире нельзя говорить: все будет мало", - заметил он однажды. Кажется иногда, что по той же причине нельзя говорить о самом Гете. Критические лоты, сколько бы ни опускались в это море, не доходят до дна. Что если нет вовсе дна? Ни низа, ни верха, ни глубины, ни высоты. Бездонность, безбрежность, как в том страшном царстве Матерей, куда Мефистофель приглашает Фауста: Versinke denn! Ich konnte auch sagen steige! S'ist einerlei. Опустись же! Я мог бы сказать: подымись! Это все равно. По природе своей он человек действенный. Но для действия нужна точка опоры, а какая же опора в безбрежности, бездонности? Чтобы сделать что-нибудь, надо хотеть чего-нибудь. Чего же он хочет? Всего. Не слишком ли это много для сил человеческих? Созерцание должно ограничиться, сузиться, заостриться в острие воли, чтобы перейти в действие. "Величайшее |
|
|