"Протоиерей Иоанн Мейендорф. Византийское богословие (Исторические тенденции и доктринальные темы) " - читать интересную книгу автора

от своих иноков и которые определенно окрашены оригенистским спиритуализмом.
Этот экстремизм пришелся по сердцу французским янсенистам XVII в., которые
поспособствовали популяризации "Лествицы" на Западе. Но позитивное учение
Иоанна о молитве, подобно доктринам Макария и Диадоха, сосредоточено на
личности и Имени Иисуса: тем самым оно свидетельствует о своем чисто
христианском основании в Воплощении и вовлекает всего человека, а не только
лишь его "ум".
"Память Иисуса да соединится с дыханием твоим: и тогда познаешь пользу
безмолвия" (13). У Иоанна термины "исихия" (молчание, безмолвие, покой) и
"исихасты" (молчальники) обозначают вполне конкретную отшельническую,
созерцательную жизнь одинокого монаха, упражняющегося в "молитве Иисусовой".
"Молчальник тот, кто явственно вопиет: Готово сердце мое, Боже (Пс. 56:8);
молчальник тот, кто говорит: аз сплю, а сердце мое бдит (Песн. 5:2).
Безмолвие есть непрерывная служба Богу и предстояние перед Ним. Молчальник
тот, кто существо Бестелесное усиливается удерживать в пределах телесного
дома..." (14).
Терминология, используемая Иоанном, завоюет впоследствии особенную
популярность у поздневизантийских исихастов в XIII и XIV вв., которые
практиковали соединение молитвы в уме с дыханием, и нельзя считать a priori
невозможным, так как этот молитвенный прием знали еще на Синае во времена
Иоанна. Во всяком случае Иоанн понимает "обожение" как общение всего
человека с преображенным Христом. "Память Иисуса" означала именно это, а не
просто "размышление" об историческом Иисусе или о каком-то частном эпизоде
Его жизни. Предостережения против какого бы то ни было вызывания,
посредством воображения, образов внешних относительно "сердца" - постоянная
составляющая духовной традиции восточного христианства. Монах всегда
призывается заметить в себе (своем "сердце") объективную реальность
преображенного Христа, которая не есть ни образ, ни символ, но сама
реальность Божиего присутствия, через таинства, и не зависимая от любой
формы воображения.
В этом месте должно понять необходимую и неизбежную связь, существующую в
традиции восточного христианства между духовностью и богословием. Если
какой-то один писатель и преуспел в определении этой связи, то это,
несомненно, Максим Исповедник.
Мы уже видели, насколько героична и одинока была роль Максима в
христологических спорах и его способность соединять в последовательную
христологическую и антропологическую систему вопросы, бывшие предметом спора
между православными и монофелитами. Столь же примечательно его умение видеть
трудности духовной жизни возникавшие в то время, с одной стороны, в свете
наследия Евагрия и Макария и с другой стороны, с позиции ортодоксальной
христологии.
Ориген и Евагрий определенно занимали первое место в чтении Максима и
интеллектуальном плане. В своем учении о духовной жизни Максим принимает
Евагриеву иерархию страстей, а также учение о "бесстрастности" как цели
аскетической жизни. У Евагрия отрешение от "страстей" есть отрицательный
опыт, через который достигалась полная опустошенность души или тела от
каких-либо ощущений, дабы ум мог осознать свою Божественную природу и
восстановить свое сущностное единение с Богом через знание. Это учение
очевидно подразумевает оригенистскую антропологию, в которой любая связь
"ума" с "душой" или с "телом" есть последствие Грехопадения. В итоге у