"Борис Мезенцев. Опознать отказались " - читать интересную книгу автора

листовки, расклеивал их иногда в самых опасных местах, но относился к этому
без огонька, почти по принуждению. Поначалу и я в какой-то мере разделял его
взгляд. Удовлетворения "бумажная война" мне тоже не приносила.
Политрук неустанно повторял, что листовки нужны, они помогают людям
преодолеть растерянность, пробуждают стремление к борьбе. Немцы оболванивают
население лживой пропагандой, а мы разоблачаем их брехню.
Возвращаясь как-то с собрания, Николай сказал:
- Политрук о листовках говорит красиво. Возможно, он прав, но хочется
больших и настоящих дел. Таких, чтобы у фашистов волосы дыбом встали! А мы
размахиваем бумажками. На них немцы, наверное, даже не обращают внимания.
В течение первого года оккупации Константиновки мы не один раз
расклеивали листовки, написанные от руки или сброшенные нашей авиацией.
Также распространяли и сводки Совинформбюро, которые писали на засвеченной
фотобумаге, где-то раздобытой нашим командиром. Однажды Николай приклеил
листовку даже у самого входа в полицию. Но мы недоумевали: почему оккупанты
никак не реагируют на появление враждебных "новому порядку" листовок?..
Высказывались различные догадки. На одном из общих сборов кто-то
предположил, что о них полиция просто не докладывает коменданту и шефу
жандармерии.
Потом эта мысль подтвердилась. Работавший в полиции знакомый Николаю
парень как-то рассказал, что руководство полиции, боясь гнева коменданта и
шефа жандармерии, скрывало случаи появления листовок, хотя само принимало
интенсивные меры к розыску подпольщиков. Сообщить немцам о листовках и
сводках Совинформбюро оно собиралось после того, как поймают кого-нибудь "из
большевистских наемников", так называли патриотов. Помышляли даже получить
награду... Но до конца 1942 года об этом мы ничего не знали.
И все же под влиянием политрука у меня изменилось отношение к
листовкам. Правда, тому способствовали и другие обстоятельства. По этому
поводу мне хотелось поговорить с Николаем, да все не было подходящего
случая. Но однажды сидели мы у нас во дворе и разговаривали. Вдруг женский
голос спрашивает:
- Боря, а дэ маты?
- Пошла на огород, - ответил я и подтолкнул Николая: посмотри, мол, на
эту женщину.
- Хай завтра прийдэ до мэнэ.
Она скрылась за калиткой, а я взглянул на друга и тихо предложил:
- Хочешь, расскажу тебе одну историю? Раньще эта старуха жила рядом с
нами. Перед войной переехала на Червонный хутор, в двух километрах отсюда.
Зовут ее все, от мала до велика, Романовной. Она неграмотная, но толковая и
очень бедовая. Пришла однажды к нам и о чем-то долго шепталась с мачехой на
кухне. Потом позвала меня, спрашивает: "Ты буквы щэ нэ забув?" - "Нет, не
забыл", - "Тогда почитай нам". Романовна достала из-за пазухи потертый
листок бумаги и подает мне. Развернул - наша листовка. Виду не подал, что
бумажка знакомая, начал читать. В одном месте нарочно сбился и слова
попутал. "Нэ брэши! - прикрикнула бабка. - Там нэ так напысано". А я и
говорю: "Откуда вы знаете, вы же неграмотная?" - "Нэграмотна, та нэ дурна! -
огрызнулась Романовна и, ткнув пальцем в листовку, приказала:-Читай!"
Дочитав до конца, я аккуратно свернул листовку и предостерегающе сказал:
"Ходить с такой бумажкой опасно. Немцы найдут - по головке не погладят". -
"Ты мэнэ нэ лякай! - гневно оборвала старуха, а затем осеклась и, немного