"Анна Майклз. Пути памяти " - читать интересную книгу автора

держала меня на плаву.
С другого берега я видел, как тьма над городом становилась
багряно-оранжевой: цвет плоти превращался в цвет духа. Они летели ввысь -
мертвые проносились надо мной причудливыми ореолами, дуговыми извивами,
душившими дыхание звезд. Деревья клонились под их весом. Я никогда не был
один в ночном лесу, торчавшие отовсюду голые ветки были, как замерзшие змеи.
Земля уходила из-под ног, и ноги меня не держали. Меня тянуло быть с ними,
взлететь с ними ввысь, бесплотным духом взмыть над землей, словами,
сошедшими с бумаги страницы. Я знаю, почему мы хороним наших мертвых и метим
их могилы камнем - самым тяжелым и долговечным, что нам известно: потому что
мертвые всюду, только не в земле. Я остался где был. Влип в землю, окоченев
от холода. Я только об одном молил: если встать нет сил, пусть я просочусь,
протеку, впитаюсь в лесную землю, как печать в воск.
Потом - как будто она убрала мне волосы со лба, как будто до меня голос
ее донесся - я вдруг понял, что мама моя во мне. Она в жилах моих, под кожей
моей живет, движется, как бывало ночью по дому ходила прибирая, вещи наши по
местам раскладывая. Она замешкалась, чтобы попрощаться, но почувствовала
непереносимую боль - так ей захотелось вернуться, остаться вместе со мной. Я
обязан был ее освободить - грех было мешать ей в ее вознесении. Я стал рвать
на себе одежду, драть себя за волосы. Она уже была не во мне. Только белый
пар прерывистого дыхания клубился вокруг лица.
От звуков реки я бежал в густой мрак лесной чащи. Я бежал, пока серая
заря не стерла с неба звездную муть, сочась блеклым светом в провалы между
деревьями. Я знал, что мне делать: взял палку и стал копать, потом посадил
себя в землю как репку и набросал на лицо листьев.
Лицо одеревенело между веток, щетинившихся отцовской бородой. Меня
схоронила покойность могилы, мокрая одежда была холодной, как доспехи. Я
дышал, как загнанный пес. Руки плотно сложены на груди, голова запрокинута
назад, слезы ползут в уши, как мухи. Смотреть я мог только прямо вверх.
Рассветное небо растекалось молоком новых душ. Потом я не мог избавиться от
нелепости света дня, даже закрыв глаза. Он заталкивал меня в землю, колол,
как обломанные ветки, как отцовская борода.
Еще через какое-то время я пережил самый большой в жизни стыд: мне
страшно захотелось есть. И вдруг я понял, что в горле першит без звука
привычного выдоха - Белла.
Надо было заниматься делами - по ночам ходить, по утрам копать постель,
искать прокорм.
Дни в земле текли в настороженном забытьи. Мне грезилось в полудреме,
что кто-то нашел мою оторвавшуюся пуговицу и пошел меня искать. Мне
мерещились зеленые стручки, лопавшиеся белым соком, я мечтал о хлебе; а
когда выходил из забытья, челюсть болела от пережеванного воздуха. Я
просыпался в страхе от зверей, в ужасе от людей.
В забытьи дневного сна я видел, как сестра плачет над любимыми
романами; единственное, что терпел в доме отец, - книги Ромена Роллана и
Джека Лондона. По ее лицу можно было понять, о ком она читает, мусоля
пальцем край страницы. Когда я еще не умел читать и злился, что Белла занята
не мною, я обвивал ее шею руками и терся щекой о ее щеку, заглядывая в
книгу, как будто за маленькими черными буковками хотел разглядеть видимый
сестре мир. Порой она пыталась от меня отделаться, а иногда великодушно
прерывала чтение, клала книгу на колени и рассказывала мне ее сюжет: пьяница