"Сергей Михеенков. Пречистое Поле " - читать интересную книгу автора

Теперь, когда все улеглось, она поняла, откуда он пришел к ней, из
какого далека вернулся.
- Добрый ты стол собрала, - сказал Григорий, кашлянул в кулак и потянул
к себе за истрепанную лямку вещмешок. - Ну вот и я тут кое-что принес. Вроде
как неприкосновенный запас. Да только ни к чему он мне теперь. Теперь что ж,
теперь и прикоснуться можно.
Григорий выложил на стол длинные банки с американской тушенкой, сухари,
несколько кусков сахару, завернутого в холстинковый косячок, небольшой кубик
белого, по всему видать, доброго сала.
- Вот, Павла, посмотри - солдатский мой паек, - вздохнул он. - Нас там,
на фронте, когда все в порядке, хорошо кормили. Особенно когда его, немца,
уже туда, назад погнали. А вы-то тут как бедовали?
- А всяко, - в ответ вздохнула она.
Ужинали молча. Григорий изредка отрывался от тарелки и оглядывал стены,
запущенные, с темной застарелой желтизной. Или это оттого, что свеча так
тускло догорает? Он привыкал к родным стенам, ел неторопливо, хлеба
откусывал понемногу, тщательно пережевывал и все следил, чтобы не уронить
крошку.
А Павла смотрела на него и только приличия ради подбирала маленькой
ложечкой творожку с краю тарелки. Ей нравилось, как неторопливо и
обстоятельно ел Григорий. Он, вспомнила, все так делал - обстоятельно,
хорошо и чтобы надолго хватило.
- А ты наливай, Гриша, наливай еще, - сказала она, трудно переживая
молчание, потому что то, сгоревшее, как ей казалось, что хранила она всю
жизнь, прожитую в одиночестве, стало окликать ее изнутри, и надо было как-то
отзываться.
Распечатанная бутылка стояла посреди стола. Давеча, когда она,
выставила ее, вышел конфуз: Григорий взялся открывать, но не сумел сразу, а
она засмеялась и подсказала, что теперь такие пробки делают чудные, что и не
вот сообразишь. Он удивился, сказал, что ничего, хорошие пробки, как на
солдатских фляжках, только слабые, металл тоненький, совсем как бумажка, и
налил горькой в стаканы, сдвинутые друг к дружке вплотную. Они выпили, и
Григорий, почувствовав, как водка желанно обожгла горло и пошла вовнутрь, и
глядя на пеструю этикетку с надписью "Russian Vodka", подумал почти с тоской
о том, что вот прошли годы, а все тут, на родине, да и не только тут, а и по
всей, должно быть, стране, другое пошло, незнакомое, что все тут, на родине,
как бы уже к не родное, как бы отторгнутое, непоправимо и навсегда, от него,
от тех миллионов, кто разделил его участь. Даже вот и водка другая, а уж
этикетка... Пестрая - как девка с придурью. Все другое. Люди... И люди,
наверное, тоже другие.
Он налил себе еще, Павла отказалась, замахала рукой, отодвинула свой
стакан в сторону. Он выпил и понюхал ломоть хлеба. Хлеб был кисловатый, даже
дух от него был с какой-то капустной кислинкой, хотя на вкус ничего, хороший
хлеб. Едал, конечно, Григорий в своей жизни хлебушек и получше этого, он
знал, как должен пахнуть настоящий, какой у него вкус, тоже помнил, но едал
и похуже. Хлеб, он хоть всегда и везде - хлеб, а тоже разный бывает. Были у
него и такие дни, и даже месяцы, когда его, хлеба, и вовсе не было.
Никакого. Тогда он только грезился в коротких, шальных снах между работой
войны, когда, кажется, и не сон вовсе одолевает измученное борьбой с ним
тело, а морок какой-то. Потому и противиться ему было невозможно. Раз, под