"Максим Михайлов. Чего не прощает ракетчик" - читать интересную книгу автора

взглядом Луговина, и нервно забарабанил пальцами по гладкой полированной
столешнице, когда это, несмотря на все усилия, так и не получилось. Ладони
противно взмокли холодным потом и пальцы оставляли отчетливые темные пятна
на полированной поверхности стола. Заметив это, Севастьянов проворно убрал
руку вниз, положив ее себе на колено, но при этом успел зацепить мелькнувшую
на лице фээсбэшника тень довольной улыбки. Тоже углядел, гад! Зубы невольно
сжались, больно прихватив изнутри край губы. Это помогло справиться с
раздражением, от сознания того, что проявление его слабости замечено и верно
истолковано.
- Так что насчет чая? - продолжая разыгрывать искреннее радушие уточнил
Луговин.
- Нет, спасибо, - чуть более резко чем следовало бы отозвался
Севастьянов, для убедительности отрицательно дергая головой. - Все же, чем
обязан?
Фээсбэшник понимающе закивал головой, опустился наконец обратно в
кресло и зашарил в выдвижном ящике стола, что-то разыскивая внутри, с
шорохом передвигая с места на место. Когда он вновь поднял взгляд на
вызванного офицера в нем уже не было и следа прежнего назойливого
дружелюбия, теперь опер был холоден, профессионально внимателен и
демонстративно отстранен, всем своим видом показывал, что прелюдия закончена
и пора переходить собственно к делу. На столешницу легла тонкая папка в
серых пластиковых корочках, обычная офисная папка с зажимом внутри.
Севастьянов успел разглядеть края нескольких неровно вставленных листов
бумаги неопрятно торчащих наружу.
- Речь пойдет о штурмане 52 авиационного полка капитане Севастьянове
Никите Евгеньевиче. Вы знаете этого человека.
- Конечно, - невольно прикрывая резанувшие острой болью подступивших
непрошенных ненужных сейчас, да и вообще недостойных мужчины слез, глаза,
ровно произнес Севастьянов. - Конечно знаю. Знал...
За закрытыми веками мелькнула обитая ярким красным дерматином дверь с
матово отблескивающими металлическими цифрами 52. Никитос всегда обыгрывал
это совпадение номера родительской квартиры с номером полка в котором служил
в задорных мальчишеских шутках. Никитка, Никитос... Он так и остался вечным
мальчишкой, разбитным шалопаем всегда готовым на шалость и озорство и ничего
тут не могли изменить ни капитанские погоны ни возраст. Хотя какой там
возраст? Двадцать пять лет... Совсем мальчишка... теперь уже навсегда...
- Да, простите, я просто обязан был задать этот вопрос, - в сухом
голосе опера ни грамма раскаяния или хотя бы сочувствия, просто обычные
дежурные фразы, ничего не значащие и отдающиеся в гулкой пустоте черепной
коробки треском электронных помех старого испорченного приемника. - Я
приношу Вам свои соболезнования, по поводу трагической гибели
родственника...
"Соболезнования... Трагической гибели... Родственника...
Родственника... Родственника..." - раз за разом отдается где-то внутри
глупый набор казенных звуков, слагающихся в слова ничуть не отражающие
случившегося, не отражающие трагедии. Еще одна никому по большому счету
неинтересная жертва маленькой победоносной войны... Под закрытыми веками
клубится, все больше густеет жаркий багровый туман... Мелькают в нем кадры
жареной хроники из выпусков новостей. Летный шлем с треснувшим пластиковым
забралом густо залитый изнутри темной, вишневого цвета кровью. Может быть