"Александр Мильштейн. Дважды один" - читать интересную книгу автора

казалось, что это если не гранаты, то какие-то важные для функционирования
двигателя детали. Когда одна такая штука прикатилась мне под ноги, я поднял
ее и увидел, что это бутылка водки. Точнее, это была "горiлка медова з
перцем". Это поразительное слово- или даже буквосочетание напомнило мне
формулу, которая чуть не сделала Стаса математиком:
eiПh = -1
- Взгляни, - сказал я ему, - две самые знаменитые трансцендентные
константы, мнимая и реальная единицы, и все это в одной формуле, и кроме
этого там больше ничего нет!
Я помню, что даже у этого чайника от такой красоты перехватило
дыхание... Но потом он снова задышал, тяжело задышал, и... Пошел сдавать
экзамены на какой-то дурацкий, совершенно вымороченный,
библиотечно-библиографический факультет Института культуры. Есть, по крайней
мере, был тогда в городе такой институт, и в нем такой факультет. Компания
грузин, или грузинских евреев, кто их разберeт, выпив не одну бутылку,
горланила песни, кроме того в самолете было множество детей одного возраста,
лет десяти-двенадцати, которые все время что-то друг другу кричали и чем-то
бросались. О сне теперь не могло быть и речи. Я пробовал читать книгу,
которую подбросила мне в сумку Дина, но это тоже не получалось. То ли
обстановка не располагала, то ли книга была не в моем вкусе. Она называлась
"Нервные окончания", написала ее некто Леся Палей.
Я закрыл книгу и положил ее в сеточку на спинке переднего кресла. В
которой и забыл ее впоследствии. Я подумал, что лечу просто для очистки
совести. Потому что если Стаса не нашла израильская полиция, то нечего и
надеяться, что его найду я. Мама, возможно, верит, что между нами существует
нематерьяльная связь, или что-то в этом роде, то есть полнейший бред,
который здесь даже не рассматривается. Из Нью-Йорка я звонил тете Эте. Я
говорил с ней впервые в жизни. Она была сестрой моей бабушки, но из своего
родного городка они разъехались в разные стороны. Этя жила в Польше.
Во время войны она была в России, она сама туда попросилась незадолго
до немецкого нашествия. Ее послали в Сибирь, но через несколько лет после
окончания войны выпустили обратно в Польшу, и оттуда она вскоре после
известных погромов уехала в Израиль. Это было все, что я знал о тете Эте.
Чтобы поцеловать ее, мне пришлось нагнуться, с плеча у меня слетела
сумка, тетя испуганно отшатнулась, но потом снова потянулась ко мне, встала
на цыпочки, и я прикоснулся губами к ее щечке. За порогом аэропорта было
темно, моросил дождь. Как-то трудно было поверить, что вокруг - Израиль. Ну
да, у меня было некоторое сентиментальное чувство. К нам сразу же подъехало
такси, водитель открыл дверцу, тетя глянула внутрь, вернулась ко мне, снова
встала на цыпочки и сказала мне на ушко: "Нет, нет. С ним мы не поедем". Я
перевел ее слова на язык жестов, таксист сердито захлопнул дверцу и уехал. Я
спросил тетю: "Но почему?" "У него были плохие глаза, - сказала она, - да,
да, не смейся, ты же ничего не знаешь. Здесь есть такие типусы..." Возле нас
остановилось еще одно такси. Тетя посмотрела на водителя и прошептала мне:
"Нет, с ним мы тоже не поедем. Нет, нет". Я внимательно посмотрел на тетю. И
увидел, что она вписана в светлый овал. Дождь не задевал ее... Как будто
одна из старых тонированных фотографий выпорхнула из маминого альбома и
ожила на лету...
Тетя была чрезвычайно субтильна, но при этом не превратилась в комок,
как это бывает с женщинами ее возраста. Фигурка ее была совершенно четкой,