"Рауль Мир-Хайдаров. Ранняя печаль (Роман)" - читать интересную книгу автора

сандалиях на босу ногу и в легкой курточке из синтетической ткани,
прожженной кое-где сигаретой, - представлялся всем журналистом. Он направо
и налево сыпал именами известных корреспондентов, заговорщицки сообщал о
каких-то грядущих переменах и перемещениях, известных пока лишь в узких и
привилегированных кругах. Уверял, что его наперебой зазывают то в одну, то в
другую солидную газету, но он не желает продавать в рабство свое золотое
перо, поскольку в штате там сидят одни подхалимы и бездари, а он не намерен
своим талантом способствовать их успеху. Одного трезвого взгляда было
достаточно, чтобы понять, что не только в газету, но и в любое мало-мальски
порядочное учреждение путь этому еще нестарому человеку уже заказан --
слишком долго пришлось бы думать, прежде чем решиться доверить ему хоть
какое-то дело.
Особое оживление вызывало у посетителей кафе появление некоего поэта,
чувствовалось - здесь его любили. Периодически, словно уверяя других - а
прежде всего, наверное, себя, - что он действительно поэт, тот вынимал из
своего постоянно разбухшего портфеля потрепанные газеты и какой-то журнал
без обложки - судя по объему и формату, явно не литературный, - где была
опубликована подборка его стихов. Видно было, как он дорожит этим журналом,
где на страничке со стихами соседствовала и фотография автора. Ходили слухи,
что журнал не однажды сослужил поэту неоценимую услугу в вытрезвителях, где
он требовал к себе особого отношения как к творческой личности.
Внешне поэт ничем не отличался от завсегдатаев "Лотоса": та же
классическая прическа с безукоризненным пробором, лоснящийся костюм, в любое
время года - неснашиваемые зимние ботинки на каучуке и непременный атрибут,
выделявший его даже из этой живописной толпы - ярко-красный платок на
тонкой морщинистой шее. Он тоже никогда не стоял в очереди за портвейном --
толпа почтительно уступала кумиру место у стойки. Выпив, он быстро
озлоблялся, что невыгодно выделяло его среди обычно мирных посетителей
"Лотоса", и начинал крикливо читать свои стихи, комментируя их непечатным
текстом, - подобная вольность разрешалась ему одному. Наверное, когда-то он
был не без искры божьей, но злоба, душившая его изнутри, не позволила ему
стать настоящим поэтом, - так, по крайней мере, казалось Дасаеву.
Жестокими, недобрыми были его стихи. Частенько Серж, как звали поэта,
уходил, позабыв свой портфель, который бережно передавали внутрь
"стекляшки", где он день-другой, а иногда и неделю дожидался хозяина,
воюющего, очевидно, в кабинетах газет и журналов с редакторами-чинушами.
Поэтов, кроме Сержа, приходило несколько, но всем им было далеко до
популярности мэтра с эффектным шейным платком, и в очереди за портвейном они
стояли на общих основаниях. Поэтому, наверное, испытывая нескрываемую
зависть к "удачливому собрату по перу", его популярности в "Лотосе", молодые
коллеги демонстративно игнорировали Сержа: держались между собой подчеркнуто
дружелюбно и вели сугубо светские разговоры, - именно от них Рушан услышал
о балете Мориса Бежара. Они распространяли слухи, что Серж безнадежно
старомоден и что на его затасканных рифмах далеко не уедешь, но все это
ничуть не вредило славе первого поэта "Лотоса", скорее наоборот. И как ни
крути, никто из них не печатался в журнале с подборкой стихов и портретом.
Да и смелости им, пожалуй, не хватало - никто ни разу не рискнул почитать
свои стихи вслух, хотя общество иногда, в отсутствие Сержа, разумеется,
просило об этом, вероятно, ощущая эстетический голод. Но стихи друг друга
они читали, - Рушан не раз был тому свидетелем. Допускали они порою в свое