"Рауль Мир-Хайдаров. Оренбургский платок" - читать интересную книгу автора

дюжины шерстяных носков?
А может, маму задержали, ведь ее уже предупреждали, чтобы не ходила к
поездам с шалями?"
Фариду вдруг стало так страшно, что он заплакал.
- Сынок, что случилось? - уронив у двери какие-то свертки, кинулась к
сыну Гульсум.
Фарид прижался к ее промерзшей куцей телогрейке и, не чувствуя холода,
плакал навзрыд.
- Ну хватит, ты уже большой, единственный мужчина в доме. Лучше спроси,
как у меня дела. - Гульсум гладила сына по давно нестриженой головенке. -
Сейчас зажжем лампу, протопим печь, поставим чай. Ну, смотри, что я
принесла,- и она стала собирать с полу свертки.
Кипел, похлопывая крышкой, на плите чайник, мать на чистом бараньем
сале жарила в казане баурсаки.
Заправленная под горлышко, с новым фитилем, лампа освещала дальние углы
землянки. От печи, щедро заваленной кизяками, струилось тепло.
- Продала? - прямо с порога спросила вернувшаяся из школы Фания.
- Продала, доченька, продала, раздевайся, у меня все уже готово.
Фания быстро скинула валенки и, притулив их к печи, уселась на саке,
рядом с Фаридом.
- Ты сегодня долго не шла, я уже соскучился,- тихонько сказал мальчик и
прижался к сестре.
Гульсум расстелила скатерть.
- Ну, рассказывай, мама,- торопила Фания. Подкладывая в деревянную чашу
обжигающие баурсаки, Гульсум начала:
- Стоим, значит, на перроне час, другой, а московского все нет. Я так
намерзлась, что решила было уйти, как вдруг далеко у семафора паровоз
прогудел. Ну, слух у нас тонкий. Пассажирский, решила, а тут и он. Мороз.
Никто из вагонов и носа не высунул. Нагима с соседней улицы и говорит:
"Давай, Гульсум, до следующей станции проедем, успеем половину вагонов
обежать". Вдруг распахивается напротив нас дверь, и молодой военный с
подножки спрашивает: "Мамаша, сколько за платок просите?" А из-за плеча у
него барышня выглядывает - наверное, она из окошка платок приметила.
Я уж самую малость и назвала, ведь неделю с ним к поездам хожу. "А вы
не могли бы подняться к нам?" - спрашивает барышня, а военный, такой
вежливый, даже руку подал. Накинула она платок на плечи - и к зеркалу, а оно
у них во всю дверь.
"Какая прелесть! Какая прелесть! - щебечет барышня, а шаль ей и правда
к лицу. Потом спохватилась она, что поезд может тронуться, и так удивленно
переспрашивает: - Семьсот?"
Тут я и обмерла. Неужто торговаться станет? А уступать мне и копейки
нельзя.
"Семьсот",- говорю, и шаль стала сворачивать. "Вадим, заплати,
пожалуйста, восемьсот, уж больно шаль хороша, да и апа нас пусть помнит",-и
так хорошо засмеялась барышня и обняла меня. "Рахмат,- говорю,-доченька,
рахмат",- а у самой слезы на глазах, денег, что он отсчитывает, не вижу. Так
и сунула не глядя в карман.
Я уже к выходу пошла, как догоняет меня Вадим этот и протягивает
коробку. "Возьмите, мамаша, говорит,- это мой сухой паек. Здесь галеты,
тушенка..."