"Григорий Ильич Мирошниченко. Ветер Балтики " - читать интересную книгу автора

я сгоряча. - И не дрожите, пожалуйста. Мне вас жалко". Но она не
успокоилась. Хватает меня за руку я так по-детски говорит: "Товарищ летчик,
пойдемте поскорее в госпиталь, ради бога. Вы так сильно разбились, так
разбились, что я боюсь за вас. Я же отвечаю за вашу жизнь". - "Миленькая,
пойми ты меня. Причину вот выясню, тогда пойду в госпиталь". Ковыряюсь,
лазаю по обломкам самолета, а сам про врача очень плохо думаю:
"Молодо-зелено! Видно, впервые с разбитыми летчиками дело девчонка имеет". И
как-то нечаянно сплюнул. Зуб и полетел в сторону. Сплюнул в другой раз -
другой зуб вылетел. Сплюнул в третий раз - третий упал. "Довольно, брат
Евгений, плеваться, - сам себе говорю, - а то зубы выплюнешь и есть нечем
будет". Провожу рукой по лицу - вся ладонь в крови. За нос хватаюсь. Нет
носа, не прощупывается. "Вот здорово, что же это такое, почти без носа,
плохо дело". Взялся за ухо, и ухо в крови. Батенька ты мой! Разбился, что
надо. Девчонка права оказалась. Нашел наконец причину отказа рулей.
Оказывается, после ремонта самолета были перепутаны тросы рулей глубины. Они
перетерлись и... "Вот что, - говорю я девчонке-врачу, - ведите теперь в тот
госпиталь, куда вы понесли Челнокова". В госпитале сразу установили диагноз:
у Челнокова предположительно сломано два ребра, вывих руки, перелом ноги,
разбит лоб, порвана на груди кожа. У меня треснуло что-то в верхней челюсти.
В четырех местах трещины в нижней челюсти, сломана правая ключица, глубоко
пропорот висок, полная отечность левого глаза. А боли не чувствую никакой!
Меня удивило еще то, что когда я упал, то почему-то сразу подумал: "Упал и
не ушибся", а в госпитале подумал другое: "Ушибся, но почему-то все еще не
больно". Несколько дней спустя выяснились еще кое-какие мелкие "поломки". Но
о них говорить не стоит. Взяли мою руку в шину, нарастили нос, забинтовали.
Нос как-то по кусочкам складывали. Хрящик к хрящику. Оба глаза забинтовали.
Примочки сделали. Грудь перевязали, поврежденную кисть руки потуже бинтами
перехватили. Положили меня в одну палату с Челноковым. Николай Васильевич
лежал неподвижно, и я очень боялся за него. Утром пришел специалист-глазник,
какой-то знаменитый окулист. Профессор осматривал меня медленно, потом очень
серьезно сказал: "Глаз вынимать нельзя. Глаз отойдет сам по себе. Ушиб!
Лечить надо!" И действительно, глаз постепенно стал оживать. Но я
беспокоился о семье: жена моя, Таисия Николаевна, ходила последние месяцы
Володей и не должна была знать об аварии. Мои товарищи сказали ей, что я
улетел в командировку, в Москву, за самолетами. Я писал письма. Летчики
попутно отвозили их в Москву, там опускали в почтовый ящик, и на третий день
они приходили по адресу, как полагается, со штампом, числом и месяцем. Все
это было довольно ловко придумано. Тася, бедняга, ничего не зная, открывала
короткие письма, читала и не догадывалась, что я лежу здесь же, рядом с
нашим маленьким домом, в пропахшем лекарствами госпитале. И я все время
торопил врачей. Конечно, они не очень-то были довольны моим поведением.
Семнадцать дней я пролежал. Вернулся домой в тот самый день, когда Тасю
отвезли в больницу. Я должен сказать, что врачи, эти неописуемые кудесники,
такие чудеса сотворили со мной, что и подкопаться трудно. Все недостатки
сгладили. Когда Тася вернулась из больницы, она сначала ничего не заметила,
только потом стала всматриваться в меня и с испугом спросила: "Евгений, в
твоем лице странная перемена. Что случилось?" - "Да что ты, что ты, Тася!
Никакой перемены нет. Это тебе просто показалось после родов". - "Да нет, -
говорит, - что-то с носом у тебя неладно. Скажи мне, что случилось?" -
"Нос, - говорю, - действительно немного не в порядке. В хоккей как-то играл.