"Павел Андреевич Мисько. Красное небо " - читать интересную книгу автора

захаживать к ней Филька Гляк, и это окончательно убедило нас:
предательница...
Бабка Настуся захворала, и за молоком попробовала сунуться к нам Таня.
Я выгнал ее из хаты, и, конечно, за это мама всыпала мне перцу.
За молоком снова начала приходить бабка. Невыносимо было слушать ее -
все об одном и том же, о Танечке, единственной внученьке. Мол, до сих пор
все хорошо с ней было, а сейчас заболела, что ли? Плачет, бедная, по ночам,
стонет, вскрикивает, бормочет что-то о самолетах, о пожаре... А однажды
просила оттащить в сторону какие-то колеса, кого-то освободить из-под них...


III

Миновала осенняя распутица, подсохла, смерзлась острыми комьями грязь.
А немцев все еще нет в нашей деревне. Заезжали только несколько раз к
старосте полицаи в черных мундирах с серыми воротниками и серыми обшлагами
на рукавах. Помогали ему собирать налоги. Потом конвоировали в город подводы
с провиантом, с привязанными к телегам коровами, и опять все замирало на
несколько дней. Помощь эту выпросил в городе, наверное, Рудяк: дважды на
обоз нападали окруженцы и награбленное отнимали.
А вот Шпайтель наведывался часто - то один, то с каким-то длинным
белобрысым немцем. Таня просто не могла наговориться с ними, даже выбегала
следом на улицу и все молола и молола языком. "Феномен! Дас ист феномен!" -
разводил от удивления руками белобрысый немец.
Немцы больше не выменивали продукты на спирт, а прямо заходили и
требовали "яйко-курку". Заходя говорили "дозвиданье", а когда уходили -
"здравствуйтэ". Потом начали забирать яйца без спроса, ловко отыскивая в
хлевах куриные гнезда. А как-то забрали у нас даже подкладени - болтуны.
(Представляю, как они разбивали их на сковородку!) Позже, когда брать стало
нечего, последних кур перестреляли из карабинов и автоматов и принялись за
голубей.
В те первые холодные дни я простудился. Как мне хотелось вместе с
хлопцами носиться по первому снегу, взметать ногами мягкую, как тополиный
пух, порошу! А пришлось лежать с банками, компрессами-натираниями. Мать
признала без врача - воспаление легких...
Когда подымалась температура, кудельное одеяло казалось раскаленным.
Меня раскачивало, как на огромных волнах, я куда-то плыл, проваливался,
тонул...
В дремоте-бреду виделись мне встревоженные лица матери, отца и брата. И
будто бы не Петрусь иногда приближался ко мне, а такой же курносый, как и
он, Миколка-паровоз. Я почему-то диктовал ему письмо на фронт отцу. Все
путалось, временами мне казалось, что это я и есть Тиль Уленшпигель, и это
мне нужно мстить за сожженного отца, это его пепел стучит в мое сердце...
Примерно через неделю мне стало легче, но вставать еще было нельзя -
кружилась от слабости голова. Читать, правда, мог, и я уже в который раз
доставал из-под сенника и перечитывал книги о подвигах Миколки-паровоза и
Тиля. Я так тосковал по школе и книгам, что сами собой запоминались наизусть
целые страницы.
Петрусь наведывался почти каждый день, и время проходило немного
быстрее. Мы подолгу разговаривали с ним о довоенной жизни, о том, как все