"Дмитрий Могилевцев. Хозяин лета (История в двенадцати патронах) " - читать интересную книгу автора

приведшей отца нации к власти. Единственным из тех, кто играл с ним в
футбол на траве подле ленивой реки, на окраине крохотного провинциального
городка, известного только огурцами да событиями трехсотлетней давности.
Остальные окончили либо послами в странах, где имя нашей едва ли знали
за пределами посольского квартала, либо политэмигрантами, либо тихо
перебрались в соседнюю державу, предварительно прикупив там собственность и
переведя капиталы. С ними всеми отец нации расправился еще в первый год
пребывания у власти. Остался лишь Понтаплев, ничего не умеющий, никому не
угрожающий выпускник областного Пединститута, сменивший десяток мест работы
- от инспектора детской комнаты милиции до завхоза спецшколы для слепых,
компанейский, мягкий, вялый, верный человек, слепо верящий в того, которому
помог пробраться к власти.
Я знал его. Я знал и нынешнего президента, видел, как он размашисто
лупил по мячу, бежал, кричал: "Держи!" и "Мне давай, мне!", как после,
скинув мокрую от пота майку, лез в воду, ухал, плескался. Потом они на
лужайке над пляжем стелили газеты и выкладывали нехитрую закусь, разливали
припасенную водку, спорили, вытирали о газету засаленные руки. Трудно было
предположить, что эти люди через пару лет уже будут распоряжаться чужими
судьбами, и моей в том числе.
Мне в голову как-то пришла мысль, что отец нации, должно быть,
немыслимым чудом прополз из тогдашнего, знаменитого, трехсотлетней давности
прошлого в современность. Приволок оттуда свою странную, первобытную
харизму, и корявый язык, и жилистые, волосатые, сильные ноги. Он мог бы
звать окрестную мелкую, вечно пьяную шляхту в набег на соседей, или
вынестись на саблях на гребень бунта и залить кровью приграничные поветы,
или орать на сейме: "Не позволяй!" Может, потому он с такой легкостью
продирался, куда хотел, что наше время по-настоящему не держало его. Он
лгал легко, как дышал, и яростно отрицал, что солгал хоть когда-нибудь,
всегда делал и говорил, что хотел, и ненавидел всех, имевших право
приказывать ему.
Когда он шел к власти, страна болела. Едва отколовшись от империи, она
нищала на глазах, и тогдашнее руководство, большей частью старое
провинциально-имперское чиновничество, разбавленное горсткой сунувшихся во
власть интеллигентов, не успевало латать дыры в расползавшемся по швам
государстве. А будущий отец нации упрямо лез наверх, расшвыривая их, как
кегли. У него всегда были ответы на все вопросы, и, пока первый спросивший
стоял с открытым ртом, силясь найти смысл в бессмысленном ответе, ответы
получали уже второй и третий - все с такой же безапелляционностью и
уверенностью. Уже депутатом парламента он выучился экранной магии: лоску,
бьющему в глаза эффекту, позе, резкой, рубленой фразе, пристальному, не
отпускающему взгляду. Он вел себя так, будто вот-вот выскочит из костюма,
высклизнет, высалится и очутится перед экранами голым, волосатым,
воплощенным срамом, хищной пещерной елдой, вонючей, грязной и жаркой.

Ночью меня лихорадило. Я, должно быть, начал путать прошлое с
настоящим, то просыпаясь, то снова проваливаясь в зыбкий, больной сон.
Ночью Дима вставал покурить и шел на балкон, я чертыхался, швырял в него
чем-то, вскочил, чтобы закрыть за ним дверь и запереть на балконе, -
сколько можно ходить, в самом деле? - а балконная дверь оказалась закрытой.
Кажется, я открыл ее и вышел на балкон сам. Внизу, в огороженном домами