"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

тяжелое дыхание, похожее на сопение животного. Когда мягкие пальцы человека
коснулись его затылка, развязывая узел полумаски, он почувствовал, как вдоль
спины побежали мурашки. Вот тогда он действительно испугался - не умереть, а
увидеть что-то, ослепившее бы его сильнее, чем неожиданный свет. Он
находился в комнате с низким потолком, освещенной двумя светильниками, -
комнате служанки: перед ним стояла железная кровать, где под простынями
металось, изгибалось и корчилось тело, четкие очертания которого врачу не
сразу удалось различить - он еще не освоился на свету и стоял напуганный,
неподвижный, не видя, что человек в полумаске протягивает ему его
медицинский чемоданчик. Он воспринимал все так фрагментарно, будто видел
отражения в осколках разбитого зеркала, расфокусированные и искаженные
абсурдной линзой: руки, бледные и длинные, сжимающие ледяные поперечины
кровати, прозрачные запястья, ноги со спущенными до щиколоток чулками,
дергавшиеся и сбрасывавшие на пол постельное белье, блестевшие от ужаса
голубые глаза с падающими на них черными прядями, свалявшимися и темными от
пота, лицо без губ, дыхание, вздувавшее и увлажнявшее платок, повязанный
поверх рта, огромный, раздувшийся живот под изодранной в клочья ночной
рубашкой - живот без пупка, содрогавшийся и выпуклый, блестящий от пота, но
прежде всего глаза, смотревшие на него с ужасом, более красноречивым, чем
крик, голубые виски и руки, вцепившиеся в поперечины кровати, с вонзившимися
в ладони мертвенно-бледными ногтями, покрытыми кровью, менее темной, чем та,
которая текла по ногам женщины и заливала простыни. Врач говорил Рамиро
Портретисту, что первый раз в жизни принимал роды, и, когда его привели
туда, было уже слишком поздно: через час, валясь с ног от усталости,
измученный, с голыми руками, по локоть измазанными кровью, как у мясника, он
извлек из этого судорожного живота фиолетовое тельце ребенка, задушенного
пуповиной.


*****

Я различаю эхо каждого дверного молотка на площади Сан-Лоренсо так же
ясно, как голоса и лица соседей: различаю звук их ударов в каждую из дверей
и даже особую манеру, с какой стучат мужчины и женщины, родственники или
незнакомцы, нищие, молочники или продавцы, я также знаю, как звучат удары
беспокойства или страха в ночной тишине, вызывая в доме шум пробуждения и
быстрые шаги по лестницам или напряженное молчаливое ожидание в спальне, где
еще не зажгли свет. Мне не нужно выглядывать на улицу, чтобы догадаться, в
чью дверь стучат. Я узнаю мощный резонанс дверного молотка Бартоломе - по
звонкости своего звучания он кажется мне золотым, потому что это самый
богатый человек на площади: он владеет большими оливковыми рощами, и
погонщики мулов разговаривают с ним не поднимая головы, когда он принима-ет
их на террасе, развалившись в своем кресле из ивовых прутьев, с прикрытыми
глазами без ресниц, делающими его похожим на сонную ящерицу, с мокрым
окурком сигары, свисающим изо рта, и двойным подбородком. Я слышу слабые
удары маленького дверного молотка Лагунаса: он такой же хилый, крикливый,
суетливый и неясный, как его бабий голос; сильные и суровые удары дверного
молотка моего дома, которые по своему достоинству соответствуют росту и
голосу моего отца: их эхо доходит до глубины скотного двора и отчетливо
отдается в фасаде Дома с башнями; глухой звук дверного молотка в соседнем