"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

доме на углу: он почти всегда безмолвствует, потому что там никто не живет
уже много лет, с тех пор как слепой Доминго Гонсалес, самовольно
поселившийся там в конце войны, ушел, окончательно обезумев от темноты и
страха, и обосновался на одной из заброшенных станций возле реки.

Мне кажется, что я слышу стук дверных молотков в тихом воздухе
площади - своеобразные металлические голоса среди щебетания девочек, которые
поют песенки, прыгая через скакалку, и воплей мальчишек, играющих в ронго,
тите-и-куарта, мочо, пиа майса, в зависимости от времени года, потому что
каждый сезон приносит свои собственные игры и даже рассказы и страхи: боязнь
больных туберкулезом, когда в ночи горят костры святого Антона, сбежавших из
приюта, обезглавливающих собак и забрасывающих детей камнями, невидимое
присутствие тети Трагантии, поющей за углом свой призыв смерти в ночь
накануне Дня святого Хуана, призрак из Дома с башнями, чье лицо я столько
раз представлял во время бессонных ночей в детстве, я увидел почти тридцать
лет спустя на одной из фотографий сундука, который майор Га-лас взял с собой
в Америку и, возможно, никогда не открывал. Мы не только повторяли песни и
игры наших предков, но и были обречены повторять их жизни: в нашем
воображении и словах жил тот же страх - они невольно передали его нам с
самого рождения. Удары дверного молотка в форме кольца в большие запертые
двери Дома с башнями звучат в моем сознании так же, как и в детской памяти
матери, возвращая ее к майскому утру, когда она увидела, как по улице Посо
сначала проехала телега Маканка, возившая умерших не по-христиански, а потом
черный экипаж врача дона Меркурия, запряженный конем Бартоломе и кобылой
Вероникой и управляемый молодым кучером в зеленой ливрее - Хулианом,
которого я знал уже лысым таксистом-геркулесом иногда бравшим нас с собой в
столицу провинции - туда, где были очень высокие здания, слепые в темных
очках на углах улиц и врачи с зеркалами на лбу, привязанными кожаными
ремешками.

Моя мать шила в прихожей, рядом с закрытой дверью, в полумраке,
пахнувшем, как тополиные листья после дождя, и слушала без зависти, со
смутным чувством отчужденности, голоса девочек, прыгавших через скакалку на
площади; и вдруг, почти не осознавая этого, поняла, что все смолкло и голоса
заглушил металлический грохот и стук открывающихся ставней на улице Посо.
Железные колеса подскакивали на мостовой, а хлыст кучера щелкал в воздухе,
но не мог заставить двигаться быстрее сонную мулицу, тащившую зловещую
тележку, чье необъяснимое имя, Маканка, уже в самом себе таило угрозу, как и
другие имена и слова, которые моя мать слышала, не понимая их значения, но
зная, что они неотвратимо приносят несчастье. Она подумала, что, может быть,
Маканка привезла мертвое тело отца, убитого или умершего от голода в том
месте, которое ее дед Педро Экспосито называл концентрационным лагерем: сама
она представляла его как пустую равнину, окруженную колючей проволокой, где
отец, словно неприкаянная душа, бродил среди бесплодных оливковых деревьев,
в военном плаще и разорванной голубой форме штурмовой гвардии. Он,
казавшийся героем на фотографиях и выдумывавший про себя невероятные истории
без малейшего желания обмануть, стал жертвой своей неисправимой наивности,
часто граничившей с глупостью и безумием. Субботней ночью в конце марта
вражеские войска заняли Махину, а на следующее утро, ни на кого не обращая
внимания, дед Мануэль надел свою парадную форму и спокойно отправился в