"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

площади и наконец застыл, скрипя ржавыми колесами, у крыльца Дома с башнями,
под рельефом, изображавшим закованных в цепи гигантов, поддерживавших
стершиеся гербы, и фигурными водосточными желобами, раскрывавшими над
навесом крыши свои ненасытные пасти. Она увидела на площади приоткрытые окна
и любопытные лица женщин, переговаривавшихся знаками с балконов. Ее мать,
Леонор Экспосито вышла из кухни, вытирая красные руки о передник, сердито
взглянула на нее и, взяв за руку, заставила вернуться в прихожую, закрыв
дверь так поспешно, будто ревели сирены и нужно было как можно быстрее
прятаться в погребе. Тогда моя мать побежала искать деда Педро: как она и
предполагала, тот сидел во дворе рядом с колодцем и гладил по спине свою
облезлую от старости собаку, наверное, рассказывая ей вполголоса истории о
войне на Кубе и глупости сво-его зятя, который, вместо того чтобы избавиться
от формы и спрятаться на время, как сделали многие, или надеть голубую
рубашку и приветствовать войска арабов и добровольцев на улице Нуэва,
натянул белые перчатки и парадный жандармский мундир, чтобы с должным
достоинством быть арестованным и заключенным под стражу новыми властями.

Увидев внучку, Педро Экспосито замолчал, потому что разговаривал с
собакой только оставаясь с ней наедине: дед говорил ей что-нибудь и умолкал,
глядя в грустные глаза животного, как казалось, понимавшего его слова и
кивавшего ему мордой, но если кто-то подходил, он делал собаке
заговорщический знак, и та равнодушно смотрела на чужака, будто предлагая
разгадать непостижимую загадку.
- Дедушка, - сказала моя мать, от волнения с трудом выговаривая
слова, - выйдите на улицу - кажется, что-то случилось: приехала телега
мертвых.
Старик молча улыбнулся, словно ничего не понимая, и посмотрел на нее с
тем же выражением, какое было в глазах собаки, а потом поманил внучку
движением руки, с такой приветливостью и нежностью, будто ему было
достаточно приласкать ее, чтобы избавить от любого грозившего ей зла. Он
обнял мою мать за плечо, ласково прижал к себе и легко погладил по лицу, как
слепой, вспоминающий ее черты.
- Не бойся, - сказал он, - Маканка приехала не за тобой.
Из всех знакомых ей голосов только голос деда - всегда такой
приветливый и искренний - мог успокоить ее страх. В голосе отца, который она
слышала теперь только во сне, пробуждаясь от собственного плача, часто
звучал гнев. Он внезапно начинал кричать, по непонятной для нее причине, и,
укрывшись под скатертью, за спинкой кресла или уютно устроившись рядом с
дедом, пахнувшим старым вельветом и табаком, она слушала оскорбления и
ужасные проклятия, топанье ногами и щелканье ремня, свистевшего в воздухе за
закрытой дверью. В голосе ее матери, когда она разговаривала с ней, обычно
звучала холодность приказа или горечь жалобы, если не иронические нотки,
мучившие ее долгие годы после того, как она вышла из детства, от которого у
нее остались не воспоминания о призрачном рае (его она никогда не знала), а
тайные муки страха и неуверенности, вероятно, унаследованные мной, так же
как овал лица и цвет глаз. Но по крайней мере с моей матерью всегда был
голос ее деда Педро, проникший в душу раньше, чем она могла это помнить,
потому что она слышала его еще в колыбели, когда дед напевал ей гаванские
песни. Ночью ей было достаточно уловить его голос в соседней комнате или
просто представить его, чтобы в темноте рассеялись другие голоса, пение