"Ги де Мопассан. Вечер (Клебер стал на якорь...)" - читать интересную книгу автора

В первые дни, дни сомнений и безотчетной тоски, когда подозрение еще не
оформилось и не разрослось, я испытывал недомогание и дрожь, словно при
начале болезни. Меня все время знобило, по-настоящему знобило, я не мог ни
есть, ни спать.
Зачем она солгала? Что она делала в том доме? Я побывал там, пытался
что-нибудь выяснить. И ничего не узнал. Квартирант второго этажа, обойщик,
сообщил мне сведения обо всех своих соседях, но ничто не навело меня на
след. В третьем этаже проживала акушерка, в четвертом - портниха и
маникюрша, в мансардах - два извозчика с семьями.
Почему она солгала? Что ей стоило сказать, что она шла от портнихи или
от маникюрши? Ах, как мне хотелось допросить их обеих! Я не сделал этого из
боязни, что она будет предупреждена и узнает о моих подозрениях.
Итак, она входила в тот дом и скрыла это от меня. Тут была какая-то
тайна. Но какая? Иногда мне приходили в голову самые естественные
объяснения - тайная благотворительность, какие-нибудь необходимые ей
справки, и я обвинял себя, что смею ее подозревать. Разве любой из нас не
имеет права на маленькие невинные секреты, на некую внутреннюю, сокровенную
жизнь, в которой никому не обязан давать отчет? Может ли мужчина, взяв в
жены молодую девушку, требовать, чтобы она посвящала его во все свои мысли и
поступки? Означает ли слово "брак" отречение от всякой независимости, от
всякой свободы? Разве не могло случиться, что она ходила к портнихе, не
сказав мне об этом, или помогала семье одного из извозчиков? Может быть, она
опасалась, что посещение этого дома, хоть и не предосудительное само по
себе, вызовет с моей стороны порицание или неудовольствие? Ведь она знала
меня насквозь, вплоть до самых скрытых моих причуд, и, может быть, боялась
упреков и споров. У нее были очень красивые руки, и я пришел к заключению,
что она ходила тайком в тот подозрительный дом делать маникюр и не хотела в
этом признаться, чтобы не казаться расточительной. Она отличалась
аккуратностью, бережливостью, расчетливостью в мелочах, как и полагается
экономной, разумной хозяйке. Она побоялась бы уронить себя в моих глазах,
покаявшись в этом маленьком расходе на свой туалет. Ведь в женщинах столько
врожденного лукавства, непонятных капризов!
Но все эти рассуждения нисколько меня не успокаивали. Я ревновал.
Подозрения мучили меня, угнетали, терзали. Это были даже не подозрения
вообще, но одно определенное подозрение. Меня томила тоска, глупая тревога,
скрытая еще мысль - да, именно мысль, скрытая завесой, приподнять которую я
не решался, ибо под ней таилась страшная догадка... Любовник... Не было ли у
нее любовника?.. Подумай, подумай только! Это было неправдоподобно,
немыслимо... И все же?..
Образ Монтина то и дело вставал у меня перед глазами. Я видел, как
улыбается ей, не спуская с нее глаз, этот высокий фат с лоснящимися
волосами, и говорил себе: "Это он!"
Я воображал себе историю их связи. Они говорили о какой-нибудь книге,
обсуждали описанное там любовное приключение, нашли нечто общее с собой и
воплотили вымысел в жизнь.
Я выслеживал их, подстерегал, испытывая самые унизительные муки, какие
может вынести человек. Я купил себе башмаки на резиновой подошве, чтобы
ступать бесшумно, и целыми днями спускался и подымался по винтовой лесенке,
надеясь застигнуть их врасплох. Часто, перегнувшись через перила, я сползал
вниз, - только бы увидеть, что они делают. И потом, убедившись, что они