"Ги де Мопассан. Вечер (Клебер стал на якорь...)" - читать интересную книгу автора

втроем с приказчиком, я вынужден был, пятясь, с невероятными усилиями
возвращаться наверх.
Это была не жизнь, а мука. Я не мог ни думать, ни работать, ни
заниматься делами. Едва выйдя из дому, не успев пройти и ста шагов по улице,
я говорил себе: "Он там" - и возвращался. Его там не было. Я опять уходил,
но, отойдя немного, снова думал: "Вот теперь он пришел" - и поворачивал
назад.
Так продолжалось целые дни.
По ночам было еще тяжелее, - ведь я ощущал ее около себя, в моей
постели. Она лежала рядом, спала или притворялась спящей. Спала ли она?
Разумеется, нет. То опять была ложь!
Я неподвижно лежал на спине, ее тело обжигало меня, я задыхался,
мучился. О, какое неодолимое искушение, какое упорное постыдное желание
встать, взять свечу, молоток и одним ударом размозжить ей голову, чтобы
заглянуть внутрь! Я прекрасно знаю, что увидел бы только месиво из мозга и
крови, ничего больше. Я не узнал бы ничего. Все равно узнать невозможно! А
ее глаза! Когда она смотрела на меня, во мне поднималась дикая ярость. Ты
смотришь на нее, она - на тебя. Ее глаза прозрачны, ясны - и лживы, лживы,
лживы! И нельзя угадать, какие мысли они таят. Мне хотелось проткнуть их
иголкой, уничтожить эти лживые зеркала.
О, как я понимаю инквизиторов! Я защемил бы ей руки в железные тиски.
"Говори... Признавайся!.. Не хочешь? Погоди же!.." Я тихонько сдавил бы ей
горло... "Говори, признавайся!.. Не хочешь?.." И я давил бы, давил, пока не
увидел, как она хрипит, задыхается, умирает... Или я стал бы жечь ей пальцы
на огне!.. О, с каким наслаждением я бы это сделал! "Говори... Говори же...
Не хочешь?" Я жег бы их на угольях... У нее обгорели бы ногти... и она
созналась бы... О, конечно!.. Тогда она бы заговорила!..
Тремулен кричал, стоя во весь рост, сжав кулаки. Вокруг нас, на
соседних крышах, приподымались тени, просыпались, прислушивались люди,
пробужденные от мирного сна.
А я, взволнованный, охваченный горячим участием, видел перед собою во
мраке, как будто знал ее давно, эту маленькую женщину, подвижную и лукавую,
хрупкое белокурое создание. Я видел, как она продает книги, как болтает с
мужчинами, пленяя их своим детским личиком, я видел, как бродят в ее изящной
кукольной головке затаенные мысли, безумные, сумасбродные мечты, грезы
модисток, надушенных мускусом и увлекающихся всеми героями бульварных
романов. Как и Тремулен, я подозревал ее, презирал, ненавидел, я тоже готов
был жечь ей пальцы, чтобы заставить ее признаться.
Он продолжал, немного успокоившись:
- Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Я никому никогда об этом не
говорил. Правда, я и не видел никого целых два года. Я ни с кем не говорил
по душам, ни с кем! Все это накипело у меня в сердце, вся эта грязь пришла в
брожение. Теперь я изливаю ее. Тем хуже для тебя!
Так вот, я ошибся! На самом деле было гораздо ужаснее, чем я
предполагал. Произошло самое худшее. Слушай. Я применил способ, каким всегда
пользуются в таких случаях: я делал вид, что ухожу надолго. Всякий раз, как
я отлучался, моя жена завтракала вне дома. Не стану тебе рассказывать, как
мне удалось подкупить лакея в ресторане, чтобы застигнуть ее врасплох.
Мне должны были отпереть дверь их отдельного кабинета, и я пришел в
назначенный час с твердым намерением их убить. Еще накануне я представлял