"Ги де Мопассан. От Алжира до Туниса" - читать интересную книгу автора

кажется голубой причудливо фантастической арабеской. Длинный извилистый
сводчатый проход, крутой, как горная тропа, порою ведет, кажется, прямо в
небесную лазурь, яркое и залитое солнцем пятно которой внезапно поражает
взор за поворотом стены, там, высоко, где кончаются ступени улочки.
Вдоль этих узких проходов на порогах домов расположились на корточках
арабы и дремлют в своих лохмотьях; другие наполняют мавританские кофейни и
там, неподвижно сидя на круглых скамейках или на полу, пьют кофе из
маленьких фаянсовых чашек, с важностью держа их пальцами. В эти узкие улицы,
по которым приходится карабкаться, солнечный свет неожиданно падает тонким
лучом или широкими пятнами на каждом повороте и перекрестке и выписывает на
стенах неожиданные узоры, ослепительно яркие, словно покрытые лаком. В
полуоткрытые двери видны внутренние дворы, откуда тянет свежестью. Повсюду
имеется четырехугольный колодец, который окружен колоннадой, поддерживающей
галерею. Нежная и дикая музыка доносится порой из этих домов, откуда часто
выходят по две женщины. Из-под вуали, скрывающей лица, они бросают вам
взгляд черных печальных глаз, взгляд пленниц, и проходят мимо.
Их головы покрыты куском ткани, стянутым вокруг головы, как на
изображениях богоматери, тело закутано в хаик, ноги спрятаны в широких
шароварах, полотняных или коленкоровых, доходящих до щиколотки; женщины идут
медленной, довольно неловкой, неуверенной походкой; глядя на них, стараешься
угадать черты лица под вуалью, которая немного обрисовывает их, прилегая к
его выпуклостям. Синеватые дуги бровей, соединенные полоской сурьмы,
продолжены до самых висков.
Вдруг меня окликают. Я оборачиваюсь и в открытую дверь вижу внутри
дома, на стенах, большие непристойные картины, какие встречаешь в Помпее.
Вольность нравов, пышный расцвет на улицах бесчисленной проституции, веселой
и наивно-дерзкой, сразу обнаруживают глубокую разницу, существующую между
европейской стыдливостью и восточной бессознательностью.
Не надо забывать, что здесь всего несколько лет назад запретили уличные
представления Карагусса (нечто вроде чудовищно непристойного Гиньоля[2]), на
которого глядели большие черные невинные и развращенные глаза детей,
смеявшихся и аплодировавших его невероятным, мерзким, непередаваемым
подвигам.
По всему верхнему арабскому городу рядом с галантерейными, бакалейными
и фруктовыми лавками неподкупных мозабитов, этих магометанских пуритан,
которых оскверняет каждое прикосновение других людей и которые по
возвращении на родину подвергнутся долгим очистительным обрядам, широко
распахнуты двери лавок, торгующих человеческим телом, куда зазывают прохожих
на всевозможных языках. Мозабит, восседающий в своей маленькой лавочке,
посреди тщательно разложенных товаров, как будто ничего не видит, не знает,
не понимает.
Справа от его лавки испанские женщины воркуют, как голубки; слева
арабские женщины мяукают, как кошки. Среди них, среди этих бесстыдно
оголенных тел, размалеванных для привлечения клиентов в оба эти притона,
продавец фруктов сидит, подобно загипнотизированному и погруженному в грезы
факиру.
Я сворачиваю вправо, в маленький проулок, который, кажется, обрывается
прямо в море, раскинувшееся вдали за мысом Сент-Эжен, и вижу в конце этого
туннеля, в нескольких метрах под собой, очаровательнейшую мечеть-игрушку,
или, вернее, изящную, крошечную зауйю, маленькие постройки которой и