"Альберто Моравиа. Римские рассказы" - читать интересную книгу автора

Я мог бы отправиться в столярную мастерскую на виа Сан-Теодоро, где
ждали меня отец и другие рабочие. Но мне вовсе не улыбалось в первый же день
своего возвращения, словно ничего не произошло, вешать куртку на гвоздь и
надевать комбинезон, вымазанный клеем и маслом два года тому назад. Мне
хотелось насладиться свободой, поглядеть на город, поразмыслить о своих
делах. Поэтому я решил, что сегодня целый день буду гулять, а уж завтра с
утра пойду на работу. Мы жили недалеко от виа Джулиа. Я вышел из дому и
направился к мосту Гарибальди.
В тюрьме я думал, что когда я снова буду на свободе и вернусь в Рим,
все представится мне, по крайней мере в первые дни, совсем в другом свете;
что на сердце у меня будет радостно и оттого все мне покажется ярким,
веселым, прекрасным, заманчивым. Так вот, ничего этого не случилось: словно
я не просидел столько времени в тюрьме Портолонгоне, а, к примеру, провел
несколько дней на водах в Ладисполи. Был обычный серый римский день, и дул
сирокко; небо, как грязная тряпка, тяжело висело над городом, воздух был
сухой и горячий, и даже каменные стены домов казались раскаленными. Я шел и
шел, и видел, что все осталось таким же, как прежде, как всегда, - ничего
нового, ничего радостного: кошки на углу переулка возле свертка с объедками;
мужские уборные за дощатой загородкой, обсаженные чахлыми кустиками; надписи
на стенах с обычным "ура" и "долой"; женщины, усевшиеся посплетничать у
дверей лавок; церкви с каким-нибудь слепым или калекой, примостившимся на
паперти; тележки с апельсинами и винными ягодами; газетчики, продающие
иллюстрированные журналы с фотографиями американских кинозвезд. И все люди
казались мне какими-то неприятными, противными: один - носатый, у другого -
рот кривой, у третьего - рыбьи глаза, у четвертого щеки висят, как у
бульдога. Короче говоря, это был обычный Рим и обычные римляне: какими я их
оставил, такими и нашел. Взойдя на мост Гарибальди, я прислонился к парапету
и стал глядеть на Тибр: это был все тот же Тибр, лоснящийся, вспухший и
желтый, со стоящими на приколе лодочными станциями, возле которых обычно
упражняется в гребле какой-нибудь толстяк в трусиках, окруженный толпой
зевак. Чтобы отделаться от всего этого, я перешел мост и пошел по
Транстевере к переулку Чинкве, в знакомую остерию: хозяин ее, Джиджи, был
моим единственным другом. Я сказал, что пошел туда, чтобы отделаться от
всего, что видел, но, по правде говоря, меня потянуло туда еще и потому, что
неподалеку от остерии находилась точильня Гульельмо. Едва я издали завидел
эту точильню, как кровь ударила мне в голову, меня бросило сначала в жар,
потом в холод, словно вот-вот упаду замертво.
Я вошел в остерию, которая в этот час была совсем пуста, сел в уголок в
тени и тихонько позвал Джиджи, который стоял за стойкой и читал газету. Он
подошел и, как только узнал меня, принялся обнимать и все повторял, что
очень рад меня видеть. Это как-то подбодрило меня, потому что ведь до сих
пор, кроме мамы, еще ни один смертный не встретил меня ласково. Я ни слова
не мог вымолвить от волнения, на глазах у меня навернулись слезы, а он после
нескольких подходящих к случаю фраз начал:
- Родольфо, кто ж это мне говорил, что ты должен вернуться? Ах да,
Гульельмо.
Я ничего не ответил, но при этом имени весь задрожал. Джиджи снова
заговорил:
- Уж не знаю, как он узнал об этом, но факт тот, что он пришел ко мне и
сообщил... Ну и лицо у него было! Сразу видно - боится.