"Альберто Моравиа. Римские рассказы" - читать интересную книгу автора

любимым занятием, и невозможно описать, какая это была мука - смотреть, как
он, кривляясь, вертится перед посетителями, надвинув на самые глаза шляпку и
напялив женскую юбку, из-под которой торчали его толстые ноги в брюках. В
конце концов, не зная, что бы еще такое придумать, он потребовал, чтобы и я
тоже стал паясничать, когда играю на гитаре. Но тут уж я решительно
отказался.
Мы старались обойти как можно больше ресторанов и обычно совершали свой
обход с двенадцати до трех и с восьми до полуночи. Обходили мы рестораны по
районам: один день те, что поблизости от площади Испании, назавтра - у
площади Венеции, на третий день - в районе Трастевере, а иногда возле
вокзала. Пока мы шли по улице из одного ресторана в другой, мы не
разговаривали: никакой дружбы между нами не было. Окончив свой обход, мы
заходили в какую-нибудь остерию и делили дневную выручку. Потом, в полном
молчании, я выкуривал сигарету, а Милоне выпивал четверть литра вина. После
обеда Милоне репетировал свои трюки перед зеркалом, а я спал или шел в кино.
Однажды вечером, когда дула трамонтана, окончив обход ресторанов по ту
сторону Тибра, мы зашли, просто чтобы обогреться, в небольшую остерию на
площади Мастаи. Это была длинная, узкая комната, похожая на коридор, с
расставленными вдоль стен столиками, за которыми бедно одетые люди сидели,
попивая хозяйское вино и закусывая чем-нибудь принесенным из дому и
завернутым в газетную бумагу. Не знаю, что - вероятно, тщеславие, так как
особой выгоды тут быть не могло - побудило Милоне выступить со своими
трюками и здесь. Он выбрал одну из самых красивых песенок и, следуя своей
обычной методе, то есть прибегая ко всяческим ужимкам и кривляниям,
превратил ее в одно сплошное свинство.
Когда он кончил, раздалось два-три равнодушных хлопка, а вслед за тем
из-за одного столика послышался голос:
- А ну-ка теперь я спою эту песню.
Я обернулся и увидел белокурого парня в комбинезоне, какие носят
механики, красивого, как бог, который глядел на Милоне с таким бешенством,
словно хотел съесть его живьем.
- Ты играй, - сказал он мне властно, - да начинай сначала.
Милоне немного смешался, но притворился, что устал, и тяжело рухнул на
стул у двери. Паренек сделал мне знак начинать и запел. Я не скажу, чтоб он
пел, как настоящий артист, но пел он с чувством, и голос его звучал мягко и
ровно - ну, словом, пел он так, как нужно петь и как того требует сама
песня. Кроме того, как я уже сказал, был он очень красив с этими своими
курчавыми волосами, особенно если сравнить его с Милоне, таким противным и
толстым. Он пел, стоя лицом к публике и время от времени бросая взгляд на
свой столик, за которым осталась сидеть молоденькая девушка, и казалось,
поет он только для нее. Кончив песню, он сделал пренебрежительный жест в
сторону Милоне, словно хотел сказать: "Вот как надо петь!"; затем вернулся к
столику, где его ждала девушка, а она вскинула руки и обняла его за шею.
Откровенно говоря, аплодировали ему даже меньше, чем Милоне, - люди как-то
не поняли, зачем, собственно, ему все это понадобилось. Но я понял его; и
Милоне на сей раз тоже понял.
Пока играл, я то и дело поглядывал на Милоне и видел, как он несколько
раз провел рукой по глазам и по лбу, скрытому под нависшими волосами, словно
человек, который хочет отогнать одолевающую его дремоту. Однако ему не
удавалось скрыть выражения горечи, написанной на его лице, которое я никогда