"Альберто Моравиа. Дом, в котором совершено преступление" - читать интересную книгу автора

и чувствительная, как кожа у некоторых рыжеволосых людей, которая от солнца
краснеет и трескается, но никогда не грубеет. Должно быть, она стыдилась то
одного, то другого всю свою жизнь. Словно целый мир был создан лишь для
того, чтобы оскорблять и унижать ее. Но теперь, в нужде, замужем за таким
человеком, она дошла до крайности: стыд жег ее постоянно, и не было никакой
надежды на облегчение.
Ее стыдливость прежде всего проявлялась в том, что она удивительно
легко краснела. Довольно было Туллио сделать какой-нибудь щекотливый намек
или задать чуть нескромный вопрос, как кровь заливала ей шею и лицо, обычно
бледное и холодное, и, вся вспыхнув, она немела. Вид у нее при этом был до
того страдальческий, что, казалось, она краснела не только внешне, помимо
воли, но и, так сказать, внутренне, сознательно. Особенно явно ее
чувствительность проявлялась в отношении к мужу и его приятелям. Было
очевидно, что, несмотря на свою скромную одежду, убогое жилье и жалкий вид
гостей, она твердо решилась держаться так, словно на ней великолепное
бальное платье и сидит она в блестящем зале с расписным потолком и мраморным
полом, а на месте этих троих игроков, одетых в коричневое и серое, три
церемонных аристократа во фраках. Под этим вечным стыдом, этим возвышенным
чувством собственного достоинства она ревниво хранила не какие-либо
благородные принципы или моральные переживания, а неизменную и сияющую, как
мираж, мечту о блестящем обществе, к которому - таково было ее непоколебимое
убеждение - она принадлежала по рождению и призванию и которое среди всех
унижений и бедности маячило перед ней как цель, быть может, недостижимая,
но, без сомнения, достойная любых усилий и любой жертвы. Она мечтала о
красивых туалетах, драгоценностях, автомобиле, ее интересовало лишь мнение
света, ее сдержанность и стыдливость были вызваны отсутствием элегантности и
роскоши. Впрочем, достаточно было посмотреть, как она встречала троих
приятелей мужа, величественная, гордая, нарочито медлительная и сдержанная в
движениях, как она томно и снисходительно протягивала Туллио и всем
остальным красивую округлую руку, чтобы понять, каким совершенным образцам
следует она в своем поведении. И как должна она страдать и стыдиться, видя,
что эти ее благородные манеры некому оценить по достоинству, что их
воспринимают с безразличием, небрежностью или еще хуже - с легкой насмешкой.
Но больше всего она, вероятно, стыдилась, когда игроки оставляли карты,
Туллио умолкал и все собирались посреди комнаты вокруг стола, на котором
стоял поднос с несколькими бутылками и ведерко со льдом - единственная
роскошь, которую здесь могли себе позволить. Ясно было, что эти минуты для
нее священны; эти бутылки, бокалы, кусочки льда блестели перед ее взглядом,
как язычки восковых свечей на алтаре; легкий звон хрусталя и бульканье
вызывали у нее тот же почти мистический трепет, что у набожного человека
звяканье чаш и шелест священных облачений. Но подходить к этому столу,
смешивать коктейли, предлагать напитки, любезно разговаривать с этими тремя
игроками, у которых лица еще бледны и искажены азартом, а в глазах горит
алчный огонь, было для нее поистине нестерпимым унижением или еще хуже
кощунством. И все же мужественно, с бестрепетным достоинством принимала она
каждый вечер это неприятное общество. Держа в одной руке бокал и положив
другую на бедро, она разговаривала с тремя игроками и мужем, улыбаясь,
тщетно расточая кокетливые и лукавые взгляды, поддерживая беседу. Из троих
приятелей ее мужа Варини был наименее груб. Но он был зато азартнее всех и,
напуская на себя холодный, пренебрежительный, скучающий вид, не скрывал