"Альберто Моравиа. Дом, в котором совершено преступление" - читать интересную книгу автора

напоминавшим баранью морду лицом и редкими встрепанными волосами, которые
пучками росли на его грязной лысине. Эти люди, такие непохожие друг на
друга, играли в мрачном молчании; было ясно, что их ничто не объединяет,
кроме карт, которыми они часами шлепали по зеленой скатерти; мало того, в их
напряженных и сосредоточенных лицах было холодное упорство, жадное и
подозрительное опасение, так противоречившее интимной семейной обстановке,
которую Де Гасперисы, и особенно жена, старались создать на своих вечерах.
Их лица, слова, жесты никак не вязались с этой обстановкой, они скорей
подходили для игорного дома, и этого не могла смягчить светская
церемонность, которую Де Гасперис еще сохранял, несмотря на свою
бесшабашность. С его женой все, приходя, здоровались преувеличенно
почтительно, то ли потому, что чувствовали в ней какую-то враждебность, то
ли потому, что ее красота заставляла их робеть. Но сев за карты, они сразу
словно забывали о ее существовании. И только между двумя партиями бросали
украдкой через плечо взгляды в сторону камина, где она сидела, разговаривая
с Туллио.
Да, это были вечера, полные неловкости и печали. Но для Туллио в них
было нечто необычайно привлекательное, подобное горькому очарованию
единственной подлинно прекрасной и грустной музыкальной ноты, которая
настойчиво повторяется в хаосе бессвязных звуков, - присутствие Элены. В
этой убогой обстановке, среди этих людей она была особенно хороша, она
казалась жертвой и вместе с тем главной причиной разорения семьи и этих
странных отношений. И кроме того, она, видимо, постоянно занимала мысли всех
четверых мужчин. Туллио смутно это чувствовал, хотя ни их, ни ее поведение
не давало для этого никаких оснований. Но, без сомнения, она вела бы себя
точно так же, если бы вместо денег эти четверо мужчин каждый вечер ставили
на кон ее душу и тело. Зная это, она безропотно и печально ждала бы у камина
воли победителя.
Но все это были лишь домыслы. Наверняка Туллио знал только одно - что
он очарован этой женщиной, восхищен ею. И каждый вечер для него был как
сказка. Обычно говорил почти все время он; женщина то ли из робости, то ли
из сдержанности молча слушала. Он говорил о всякой всячине и был счастлив
этой возможностью после стольких лет молчания, жалких расчетов и мелочного
благоразумия. Но темы этих разговоров всегда были общие и далекие от всякой
интимности. Он говорил о книгах, спектаклях, идеях, людях, обо всем, что
приходило в голову, никогда не выходя за рамки светской беседы, и только
необычайный жар, с которым он разговаривал, мог бы выдать внимательному
наблюдателю переполнявшее его чувство. Крайняя сдержанность женщины не
давала ему высказать то, что было у него на душе. И хотя каждое утро он
решал про себя быть откровеннее и объясниться в любви, вечером он, сидя
перед Де Гасперис, чувствовал, как его опять сковывает робость, и помимо
воли снова заводил те же общие разговоры, что и накануне.
Все это было для него тем затруднительней, что, кроме сдержанности и
молчаливости, у этой женщины была еще одна особенность. Она была не только
холодна и неразговорчива, но к тому же постоянно испытывала мучительное
чувство стыда. Туллио, не сводившему с нее глаз, казалось, что она все время
стыдится, и не чего-нибудь определенного, а всего вообще, стыдится с давних
пор. Стыдится мужа, пьяницы и картежника, троих его приятелей, своего более
чем скромного платья, дешевых сигарет, которыми она угощала Туллио, жалкого
убожества своего жилища и сотни других вещей. Видимо, душа у нее была нежная