"Даниил Лукич Мордовцев. Тень Ирода (Идеалисты и реалисты) " - читать интересную книгу автора

катится куда-то вдаль, к теплому югу, катится годы, столетия, как катилась
она даже тогда, когда на месте Киева ничего еще не было, как катилась и
тогда, когда в нее гляделся Перунище-идолище со своими металлическими усами,
как и тогда, когда в нее сбросили это отжившее идолище, и тогда, когда по
ней плыли послами к Ольге "старые мужи" древлянские... Святослав чубатый,
Олег вещий, Нестор, разбавлявший свои летописательские чернила водой этого
Днепра, а там и козаки, гетьманы, батьки отаманы, и Голота, и Палий, и
Богдан, и Мазепа, и москали - все это носила на себе эта голубая масса воды
и ничего не оставила ни себе, ни людям на память.
- А я что после себя оставлю, чем бы имя мое вспоминалось после смерти
вот этого капитанского тела? Гренадерский мундир, который останется на
съедение моли, когда меня положат в гроб в мундире Страшного суда - в
саване?..
- Что ты скачешь на меня, пес - давно не видал что ль? Цыц, постылый!
Так говорил сам с собой и со своей собакой знакомый уже нам
гренадерский капитан, который сопровождал царевича Алексея Петровича в
проезд его через Киев.
Он шел берегом Днепра, возвращаясь, по-видимому, с ранней охоты. Через
плечо у него перекинуто было ружье тогдашнего неуклюжего образца, а из
охотничьей плетеной сумки торчали куличиные носы и ноги. Лицо его было
спокойно, не грустно, хотя отражало на себе внутреннюю работу мысли и тихую
раздумчивость.
Да, действительно, мысль его вся разбрелась, разбилась в образы
прошлого, в воспоминания, в воспроизведение пережитых ощущений. То этот
задумчивый Днепр с кигикающими над ним чайками, то тихо звонящий колоколами
Киев, убравшийся в зелень, словно голова девушки в "любисток" и "зори" -
заслоняли перед ним прошлое, то это прошлое с его воспоминаниями заслоняло
Днепр и Киев, и мысль жила за десятки лет назад, там - там, далеко к
востоку, почти у Волги, за Пензой. "Вася! Вася! Грачи прилетели", - слышится
ему веселый, звенящий голос старшего брата Гараси.
И невыразимой мелодией отдается где-то в сердце и в нервах неистовый
крик грачей, которые на черных своих крыльях принесли откуда-то весну с ее
журчащими ручьями, звенящими в небе жаворонками и квакающими в пруду
лягушками, квакающими так весело, как потом они уже всю жизнь не квакали.
- Вася! Слышишь, как кричит потатуйка? У нее там, под рощей, гнездо в
старом пне, и дети уж вывелись - я видел, - снова как бы над Днепром
проносится голос Гараси.
Братья бегут к старому пню, а за ними с неистовой радостью несется и
жучка-собака, которой тоже хочется посмотреть гнездо потатуйки. А роща и
ложбина стоном стонут от птичьих голосов...
И куда все это девалось? Куда отлетел из сердца этот рай? Куда девались
звуки, краски? Даже грачи вылетели из сердца и унесли с собой весну.
Откуда-то холодом повеяло на детское сердце Васи. Зима пришла - не та
зима, что приносит с собою беганье по льду пруда, выслеживание по лесу
вместе с жучкой зайцев, ловлю красногрудых снегирей, нет - другая зима...
Отец воротился из своего города, из Пензы, такой пасмурный. Приходит
батюшка-священник. Тускло горит свеча.
- Последние времена настали, - говорит батюшка. - Уж оклады с икон
обдирают... святые колокола на пушки переливают...
- Царевну Софью Алексеевну в монастырь заточил, - говорит отец.