"Глеб Морев. Критическая масса, № 1 за 2006 " - читать интересную книгу автора

себя, но и за прозу. Фанайлова ясно понимает это обстоятельство, делает его
движителем своей лирики и не раз возвращается к нему к автокомментирующих
текстах. Так - в виде чьего-то рассказа или разговора с кем-то - построен в
ее новой книге, скажем, цикл "Жития святых в пересказах родных и товарищей":
"Рассказ брата", "Разговор с Аркадием Ипполитовым". Таковы фанайловские
стихи-письма или "стихи для": "Стихи для Лены Долгих", "Стихи для Любы
Аркус", "Стихи для Григория Дашевского" и др. А вот косвенный авторский
комментарий в более ранней рецензии на книгу Сергея Круглова (КМ, 2004, №
2): "Он идентифицируется с культурными героями : как если бы это был я , ноя
отстраненный и наблюдательный... ". И уже прямо о себе, в том же интервью
Бергеру:

"Я пишу прозу стихами у меня почти нет абстрактных стихов.
Все они связаны с реальными людьми, но это их какая-то другая
оболочка. Практически за каждым стишком существует конкретный
персонаж. Даже не один, их много. У меня-таки мании, это вполне
шизофреническое пространство. Если бы я не писала, я бы,
наверное, сошла с ума".

В рецензии на книгу Круглова было сказано про "голоса внутри психики
одного пытливого автора" - помня о прежней медицинской профессии Елены
Фанайловой, можно было бы говорить о пациентах ее ментальной клиники.
Что до помянутой "прозы", то ее присутствие в новейшей лирике (по
сравнению с традиционной исповедально-романтической, когда стихотворение
нацело заполнено переживающим "я") означает, что в стихах, кроме поэта,
кажется, есть еще кто-то. Об этом говорит и графика современного стиха,
особая разреженность страницы. Стихотворение, будто бы не исчерпанное
сказанным, испещрено пустотами - оставшимися от кого? приготовленными кому?
Эти паузы - ячейки для чьих реплик? Или они следы - но чьи? Напрашивается
или завязывается, уже за пределами вещи, некий сюжет.
Реплика в сторону: пространство лирики сегодня заметно сужается -
впрочем, оно начало сужаться, как только обрело независимость. После смерти
канона, отметившей вход в модерную эпоху и автономность художника в нем
(статья Бодлера "Художник современной эпохи", 1863), пространства поэзии и
живописи вовсе не расширяются до "всего мира", как могло показаться в тот
момент, а, напротив, сокращаются. Вначале лирику подрезал роман-фельетон
(как живописи перекрыла дорогу фотография); позднее, вплоть до нынешнего
дня, делянку поэзии все плотней обступают поля медиа, повсеместной и
непрерывной структурированной речи. Тут открываются, видимо, две
возможности. Либо по собственной воле столпника еще дальше сужать
поэтический пятачок, возгоняя речь до лабораторной чистоты (продолжу
французские примеры и назову его условно путем Валери), либо, опять-таки по
собственной воле, обживать "прозу мира", обогащая ею язык лирики (столь же
условно - путь Аполлинера).
Фанайловой, по-моему, ближе второе: она не отгораживается от соседей, а
взаимодействует с ними, находится в поле их излучения. Дело не просто в том,
что Фанайлова биографически привязана к радио, - радио (а вместе с ним кино,
другие медиальные искусства) важно для нее как поэта 3. Я бы сказал, что
один из метонимических образов поэта у Фанайловой - радиожурналист или
ди-джей; еще раз напомню о CD, приложенном к книге "Русская версия".