"А.П.Морозов. Программист" - читать интересную книгу автора

того, в определенном ящике стола - стихи, уже подготовленные для отправки в
редакцию. В другом ящике - те, что требуют поправки, переделок или просто
почему-то пока не удовлетворяют. В третьем - наброски, строчки и прочее,
пока необязательное. Была картотека исторической и философской литературы,
которой он пользовался при работе над статьями, были точно организованные
секции для периодики литературной, периодики общественно-политической, даже
естественнонаучной. Строжайшим образом соблюдалось функционирование единожды
налаженной системы селекции, фиксации и хранения всей переписки. И никогда
ни одна бумага, ни один листок из своего, предназначенного для него, ящика
не мог оказаться в другом, а тем более выплыть, незваный, на поверхность
стола, на поверхность, где наблюдалась только десть чистой бумаги и полное
отсутствие даже - смешно сказать - отдельных пылинок.
Я люблю стихи Блока, но проникнуть за трагическую, застывшую маску мне
не дано. Зато одну из тайн этой самоубийственной жизни я понял и принял
сполна. Я знаю чувство, которое рождает тщательная спланированность. Дело не
в том, что она увеличивает вероятность успеха. Это, конечно, так, но это не
все. Блоку не надо было "делать себе имя", он не был ни литературным
маклером, ни литературным негром, все это было ему вчуже, ему, после первого
же сборника ставшему модным, известным, а после второго и третьего - великим
русским портом. А все дело в том, что, кроме знании бездн, о котором он
рассказывал в гениальных стихах, у него было и другое знание. Он чувствовал
и понимал красоту упорядоченности, для него было очевидным, что тщательная
спланированность прекрасна и сама по себе.
Это понимание было дано мне, что называется с младых ногтей. И
наверное, именно за этой красотой (редчайшей, ибо редчайше кем понимаемой) и
готовил и долгие годы свою экспедицию. Маршрут наконец определился; ансамбль
из сорока томов Иохана Готфрида Гердера. Это неплохо. Это совсем неплохо,
твержу я себе в задумчивости. А задумчивость и меланхолию рождает то, что
мне так и не удалось завербовать с собой друга детства.
Себя же не прейдеши. Это я знал всегда, теперь же, похоже,
двадцатилетние мои усилия дали мне опыт под названием "Другого же не
прейдеши". Усилия, которые показали свою собственную иллюзорность.
Приблизить другого, сделать его хоть немного таким, как ты... А как
хотелось, господи, как хотелось.
Но, видно, мои объятия не назовешь железными. По крайней мере, для
него. Он всегда ускользал из них, и даже без видимых усилий.
Геннадий и из армии пришел точно такой же. Хоть и досталось самое
неподходящее для него - караул да кухня, а он и там, мне Лаврентьев
рассказал, да и сам могу представить, и там был веселей и надежней многих.
Внешне. Внутренне-то не был, я знаю, внутренне ему было тяжело. А Витя видел
его совсем другим. Клюнул как раз на то, что ему подсовывали. Ему и всем
остальным. Балагур, спортсмен, остряк - чуть не Василий Теркин. Он Теркина
среди какой угодно публики может сыграть, но уж в армии-то... Ведь там,
насколько мне известно от живых первоисточников, эту роль может сыграть
только настоящий Теркин.
Значит, снова удалось. Неважно, какой ценой, ведь воистину сказано:
победителей не судят. И вот он уже входит ко мне - специально не переоделся,
домой не зашел - в длиннющей потертой шинели, в парадной фуражке, с
новеньким чемоданчиком в одной и с замызганным вещевым мешком в другой руке.
Все вразнобой, все неподогнанно, пряжка сбилась набок, но все это (все это