"А.П.Морозов. Программист" - читать интересную книгу автора

плюс уверенный, погрубевший голос и уверенная улыбка) и означает: знай
наших, мы все те же и не помышляем ни о чем, кроме первого приза.
И, значит, снова посрамлены до тошноты мудрые пескари, шипевшие вслед
двум шалопаям (это в те, в баснословные года - Серебряный бор, волейбол,
сосны, споры, "Девушки, а что вы делаете сегодня вечером?"): "Ужо погодите,
в армии из вас людей сделают". И пусть уж их, премудрых пескарей, с их
предсказаниями, но сделали бы из меня в армии человека (что бы ни понимали
под этим "премудрые"), я так и не узнал, не будучи призван на действительную
службу. Зато он узнал, и узнал то, что ни в какую другую разновидность
гуманоида он не превратился. Не научили его - как страстно обещали и
надеялись раздраженные пескари - уму-разуму, не показали кузькину мать, и
даже жареный петух, видать, по каким-то причинам отказался его клевать.
Каким он ушел, таким же, отслужив честно и трудно (а это уж известно
доподлинно), Геннадием Александровичем и явился, и даже не запылился. В
переносном, конечно, в самом что ни на есть переносном смысле. А в прямом
смысле все у него было по самым мужским, самым лихим воинским стандартам, ну
просто римский легионер, небрежно отряхивающий со шлема, лат и наколенников
пыль полумира. В общем, не подкачал, ни в единой реплике не провравшись,
сыграл роль под названием "Ты очень, очень возмужал", так любимую бабушками
и мамами, сестрами и племянницами.
И вот таким своим возвращением мне-то он не оставил ничего, кроме
тактики выжидания. Авось, мол, день грядущий еще что-то и готовит. Я так его
ничему и не научил. А он даже показал, что и не нуждается в моей науке. И
показал самым исчерпывающим образом, не специально, а походя, нечаянно, как
в длинном доказательстве скороговоркой упоминают очевидную и для лектора и
для аудитории лемму. Пусть бы он презирал ее, мою науку, - не Гердера, нет,
а науку жизни, - смеялся бы над ней, горлопанил - мало ли крикунов на час,
бодряков на минуту. Они смеются вам в лицо, смеются так громко, что не
замечают, что это даже не задевает. Глупость, то есть неумение предвидеть,
написана на их юном, крикливо-антимещанском энтузиазме. Вы уже видите их
недалеко впереди, после первой же передряги, удивленных, озабоченных,
присмиревших, вот-вот готовых затянуть самое стандартное "спохватился, да
поздно".
Но я его наблюдал не в одной передряге, и не короткий, по заказу
безоблачный отрезок, а полных двадцать годичных кругов отмахал при мне этот
друг, соглядатай, оппонент, наперстник юности веселой, как там его еще.
Ученик, ни черта не желающий брать у учителя, ученик, притворяющийся
учеником. Вот так фрукт.
Я сержусь, да, конечно, я прихожу в состояние запальчивости и
раздражения, в состояние аффекта, или как там это еще называется
(признаться, не силен в психиатрии), словом, я сразу впадаю в это состояние,
как только веду эту борозду слишком далеко. Впадаю, даже зная наизусть все
эти затасканные присказки про Юпитера, который сердится и именно поэтому не
прав. Все это слишком плоско. И я не Юпитер, и мое состояние запальчивости и
раздражения, состояние аффекта, или как там это еще называется, едва ли
можно обозначить простым инфинитивом "сердиться".
Что же остается, кроме данных a priori? Кроме чувства? Остаются факты.
Факты и воспоминания.
Когда он на втором курсе, "безумно увлекшись" математической логикой
(впрочем, если он чем увлекался, то всегда только безумно), собрался