"Андре Моруа. По вине Бальзака" - читать интересную книгу автора

Разумеется, посредственностями. Вдобавок Байрон был хромым, что для
художника - источник силы, а Бонапарт робел перед женщинами, боялся их.
Наш Лекадье некрасив, беден, талантлив, но будет ли у него свой Вандемьер?


В начале третьего курса директор Нормальной школы вызвал к себе в
кабинет нескольких студентов. Нашим директором был Перро - автор "Истории
искусств", прекрасный человек, походивший одновременно на только что
вылезшего из воды кабана и на Циклопа - он был крив на один глаз и грозен.
Когда с ним советовались о будущем, он отвечал: "Ах, будущее... Покинув
эти стены, постарайтесь подыскать хорошее место - оклад побольше, работы
поменьше".
В тот день, собрав нас, он произнес краткую речь: "Вам известно имя
г-на Треливана, министра? Да?" Прекрасно. Он прислал ко мне секретаря. Г-н
Треливан ищет учителя для своих сыновей и спрашивает, не хочет ли
кто-нибудь из вас три раза в неделю давать им уроки истории, литературы и
латыни? Я, разумеется, во всем пойду ему навстречу. На мой взгляд, это
прекрасный случай приобрести высокопоставленного покровителя и, быть
может, обеспечить себе после Школы приличную синекуру, которая прокормит
вас до конца дней. Предложение заслуживает внимания: подумайте,
посовещайтесь, а вечером назовете мне имя избранника".
Мы все знали Треливана, друга Жюля Ферри и Шаллемель-Лакура, самого
образованного и остроумного государственного деятеля того времени. В
юности он потрясал Латинский квартал язвительными сатирами и гневными
филиппиками, которые произносил, забравшись на стол. Старина Хаз,
преподававший греческий в Сорбонне, считал его своим лучшим учеником.
Достигнув вершин власти, он сохранил восхищавшие нас причуды. С
парламентской трибуны он цитировал стихи. Когда во время дебатов на него
обрушивались с откровенно грубыми нападками (шли бои в Тонкине, и
оппозиция свирепствовала), он открывал томик Феокрита или Платона и вовсе
переставал слушать. Сама мысль взять для сыновей не обычного учителя, а
молодого наставника была очень для него характерна и нам понравилась.
Я бы с удовольствием ходил к нему домой несколько раз в неделю, но
Лекадье как "первый ученик" пользовался преимуществом, и ответ его
нетрудно было угадать. Это была та самая возможность, о которой он так
долго мечтал: перед ним открывались двери дома могущественного человека,
чьим секретарем он мог со временем стать и который, несомненно, поможет
ему проникнуть в тот таинственный мир, где наш приятель рассчитывал
воцариться. Он попросил место и получил его. На следующий день он
приступил к своим новым обязанностям.
У нас с Лекадье вошло в привычку подолгу беседовать каждый вечер на
лестничной площадке перед дортуаром. В первую же неделю я узнал тысячи
подробностей о доме Треливанов. Лекадье видел министра только однажды, в
первый день, и вдобавок ему пришлось ждать до девяти вечера: заседание
Палаты сильно затянулось.
- Ну как, - спросил я его, - что сказал великий человек?
- По правде говоря, - ответил Лекадье, - я был вначале разочарован.
Хочется, чтобы великий человек отличался от простых смертных, а когда
видишь глаза, нос, рот, слышишь самые обычные слова, мираж рассеивается.
Но Треливан любезен, сердечен, умен. Он говорил со мной о Школе,