"Мишель Монтень. Опыты. Том III" - читать интересную книгу автора

рынок, с тем чтобы народ, получив отличную тему для болтовни, оставил в
покое прочие его действия и поступки. И я также видел, как некоторые
женщины, с той же целью - отвести от себя всевозможные домыслы и догадки и
сбить с толку судачащих на их счет, прикрывали свои истинные любовные
чувства чувствами поддельными и наигранными. Но я знал среди них и такую,
которая в притворстве своем зашла так далеко, что искренне увлеклась
вымышленною страстью и забыла о своей истинной и изначальной любви ради
притворной; и пример этой дамы воочию убедил меня, что когда те, кому
повезло в любовных делах, соглашаются на подобную маскировку, они ведут себя
не лучше отъявленных простаков. Неужели вы думаете, что после того, как
встречи и разговоры на людях становятся исключительным правом такого мнимого
воздыхателя, он окажется настолько неловким, что не займет, в конце концов,
вашего места и не оттеснит вас на свое? Это не что иное, как кроить и тачать
башмаки, чтобы их обул кто-то другой.
Любая безделица отвлекает и уводит в сторону наши мысли, ибо
задерживает их на себе тоже безделица. Мы никогда не видим предмета
полностью и в отдельности; наше внимание останавливают на себе окружающая
его обстановка или его несущественные, приметные с первого взгляда
особенности и та тончайшая оболочка, в которую он заключен и которую
сбрасывает с себя точно так же,

Folliculos ut nunc teretes aestate cicadae
Linquunt.

{Как цикады, сбрасывающие с себя летней порой гладкую кожицу [25]
(лат.).}

Даже Плутарх, - и он, - оплакивая умершую дочь, распространяется о ее
детских проказах [26]. Нас печалят воспоминания о прощании, о каком-нибудь
поступке умершего, поразительной его примиренности перед кончиной, о
последнем его поручении. Тога Цезаря взволновала весь Рим, чего не сделала
его смерть [27]. То же самое можно сказать и о горестных восклицаниях,
которыми прожужжали нам уши: "О мой бедный учитель!", или "О бесценный друг
мой!", или "Увы! мой любимый отец!", или "Моя милая дочь!", и когда моего
слуха касаются все эти извечные повторения и я приглядываюсь к ним ближе, я
прихожу к выводу, что это - стенания, можно сказать, грамматические и чисто
словесные. Меня задевает слово и тон, которым оно произносится. И все это -
совсем как те выкрики, которыми проповедники часто пронимают свою паству
гораздо сильнее, нежели увещаниями и доводами, или как жалобный вой и визг
убиваемого нам в пищу животного; во всех этих случаях я не оцениваю
по-настоящему и не постигаю истинной сущности предмета или явления:
His se stimulis dolor ipse lacessit {Этими уколами скорбь сама себе не
дает покоя [28] (лат.).}. Таковы основания наших горестей и печалей.
Упорство моих камней, особенно при их прохождении по детородному члену,
не раз причиняло мне длительную задержку мочи на три, на четыре дня, и я
бывал так близок к смерти, что надеяться улизнуть от нее или даже попросту
желать этого было чистым безумием - настолько невыносимы боли, вызываемые
этим недугом. До чего же великим докой в искусстве мучительства и истязаний
был добрый тот император, который приказывал туго-натуго перевязывать
детородный член осужденным на смерть, дабы они умирали от невозможности