"Мишель Монтень. Опыты. Том III" - читать интересную книгу автора

не имеет оснований жаловаться на нелюбезность, ни злоба - на назойливость и
нескромность. До чего же прискорбно, когда дурной человек не бывает к тому
же глупцом и когда напускная благопристойность прикрывает собой таящийся под
нею порок. Подобная штукатурка впору лишь добротной и крепкой стене, которую
стоит либо сохранить в прежнем виде, либо побелить заново.
На удовольствие гугенотам, осуждающим нашу исповедь с глазу на глаз и
на ухо, я исповедуюсь во всеуслышание, до конца искренне и с чистой душой.
Св. Августин, Ориген и Гиппократ [27] открыто сообщали о своих заблуждениях;
что до меня, то я делаю то же применительно к моим нравам. Я жажду, чтобы
люди знали меня; мне безразлично, каким образом это будет мною достигнуто,
лишь бы все было чистою правдой; или, говоря точнее, я решительно ничего не
жажду, но я смертельно боюсь быть в глазах тех, кому довелось знать мое имя,
не таким, каков я в действительности, но чем-то иным, на меня не похожим.
На какие выгоды для себя надеется тот, кто помышляет лишь о почестях и
о славе, если он появляется перед всем светом в личине, скрывает свое
настоящее "я" и не дает познакомиться с ним честному народу. Попробуйте
похвалить горбатого за его стан, и он вынужден будет счесть ваши слова
оскорблением. Если вы трусливы, а вас превозносят за храбрость, то о вас ли
в таком случае говорят? Нисколько, вас принимают за кого-то другого. Столь
же забавным было бы для меня, если б кто-нибудь вздумал гордиться поклонами,
расточаемыми ему по ошибке, как тому, о ком думают, что он начальник отряда,
тогда как на самом деле он - последний из рядовых. Однажды, когда Архелай,
царь македонский, проходил по улице, кто-то вылил на него воду; спутники
царя сказали ему, что виновного надлежит наказать, на что он ответил им
следующим образом: "Но ведь он лил воду не на меня, а на того, кого он
признал во мне" [28]. И Сократ заметил тому, кто предупредил его о
кривотолках, ходивших на его счет: "Тут нет никакой клеветы, ибо я не вижу в
себе и крупицы того, о чем они говорят" [29]. Что до меня, то, если бы
кто-нибудь стал восхвалять меня как искусного кормчего, или за то, что я
якобы крайне скромен, или за мое мнимое целомудрие, то я никоим образом не
проникся бы к нему благодарностью. Равным образом я не счел бы себя
оскорбленным, если бы кто-нибудь окрестил меня предателем, вором или
пьянчужкой. Кто не знает себя, те могут кичиться незаслуженным одобрением,
но со мной такого случиться не может, ибо я вижу себя насквозь, проникаю в
себя, можно сказать, до самого нутра и очень хорошо знаю, что мне
свойственно, а что нет. Я был бы более рад, если бы люди расточали мне
меньше похвал, но знали меня лучше и основательнее. Ведь я мог бы быть
признан мудрым в таком роде мудрости, который я сам считаю не чем иным, как
отъявленной глупостью.
Меня злит, что мои "Опыты" служат дамам своего рода предметом
обстановки, и притом для гостиной. Эта глава сделает мой труд предметом,
подходящим для их личной комнаты. Я предпочитаю общение с дамами наедине. На
глазах у всего света оно менее радостно и менее сладостно. При расставании с
теми или иными вещами наши чувства к ним становятся более пылкими, чем
обычно. Мне предстоит расстаться с утехами мирской жизни, и я посылаю им мои
последние поцелуи. Но вернемся к моему предмету.
В чем повинен перед людьми половой акт - столь естественный, столь
насущный и столь оправданный, - что все как один не решаются говорить о нем
без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в
серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить,