"Альфред де Мюссе. Исповедь сына века" - читать интересную книгу автора

сопровождении молодого адвоката по фамилии Деженэ; мы взяли с собой
пистолеты, пригласили второго секунданта и отправились в Венсенский лес.
Всю дорогу я избегал разговаривать с моим противником и даже близко
подходить к нему: я старался устоять против желания ударить или оскорбить
его - такого рода неистовые поступки всегда отвратительны и бесполезны,
поскольку закон допускает дуэль. Но я не мог отвести от него пристального
взгляда. Это был один из друзей моего детства, и в продолжение многих лет
мы постоянно оказывали друг другу всевозможные услуги. Он прекрасно знал,
как я люблю мою возлюбленную, и не раз давал мне ясно понять, что такого
рода узы священны для друга, что, даже если бы он любил ту же самую
женщину, что я, он был бы неспособен вытеснить меня и занять мое место.
Словом, я питал к нему безграничное доверие и, пожалуй, ни одному человеку
никогда не пожимал руку более сердечно, чем ему.
С жадным любопытством смотрел я на этого человека, который, бывало,
рассуждал при мне о дружбе, как герой древности, а вчера ласкал при мне
мою возлюбленную. Впервые в жизни я видел чудовище; я окидывал его с ног
до головы блуждающим взглядом, желая рассмотреть хорошенько. Мне казалось,
что я вижу его впервые, - а ведь я знал его с десятилетнего возраста и жил
с ним изо дня в день в самой тесной, самой искренней дружбе. Я
воспользуюсь здесь одним сравнением.
Есть известная всем испанская пьеса, в которой каменная статуя,
посланная небесным правосудием, приходит ужинать к распутнику. Распутник
сохраняет внешнее спокойствие и старается казаться невозмутимым, но статуя
требует, чтобы он подал ей руку, и лишь только этот человек подает ей
руку, его пронизывает смертельный холод, он падает и бьется в судорогах.
И вот всякий раз, когда мне случается долго питать полное доверие либо
к другу, либо к любовнице и вдруг обнаружить, что я обманут, я не могу
иначе передать то действие, какое производит на меня это открытие, как
только сравнив его с рукопожатием статуи. Да, я поистине ощутил
прикосновение мрамора, смертельный холод действительности оледенил меня
своим поцелуем, - то было прикосновение каменного человека. Увы, ужасный
гость не раз стучался ко мне в дверь, не раз мы ужинали вместе.
Между тем, покончив со всеми приготовлениями, мы с моим противником
стали на места и начали медленно сходиться. Он выстрелил первый и ранил
меня в правую руку. Я тотчас переложил пистолет в левую, но уже не мог
поднять его, силы мне изменили, и я упал на одно колено.
Сильно побледнев, с тревогою в лице, враг мой поспешно кинулся вперед.
Мои секунданты, видя, что я ранен, подбежали ко мне одновременно с ним, но
он отстранил их и взял меня за раненую руку. Зубы у него были крепко
стиснуты, и он не мог говорить; я видел, что он в смятении. Он терзался
самой ужасной мукой, какую только можно испытать. "Иди прочь! - крикнул я
ему. - Иди вытри свои руки о простыни госпожи ***". Он задыхался, и я
тоже.
Меня посадили в фиакр, где нас поджидал врач. Рана оказалась неопасной
- пуля не задела кости, но я был в таком возбужденном состоянии, что
невозможно было тотчас же сделать мне перевязку. Когда фиакр тронулся, я
увидел у дверцы дрожащую руку, - то мой противник еще раз подошел ко мне.
В ответ я только покачал головой. Я был в таком бешенстве, что не смог бы
пересилить себя и простить его, хотя и сознавал, что раскаяние его было
искренним.