"Роберт Музиль. Соединения" - читать интересную книгу автора

крайней мере, вовне меня! И еще: если бы у тебя были одежды, за складки
которых я мог бы ухватиться. О, если бы можно было поговорить с тобой! Я бы
сказал тебе тогда, что ты есть Бог, и, говоря с тобой, держал бы под языком
маленький камешек, чтобы убедить самого себя, что все это не сон. Я бы
сказал тебе: я вручаю себя твоей власти, ты можешь мне помочь, ты всегда
видишь все, что бы я ни делал, какая-то часть меня остается лежать во мне
тихо и недвижно, словно она самая главная, и это основа - Ты.
Но он так и оставался лежать во прахе, отвергнутый, с сердцем ребенка,
устремленным куда-то наугад в робкой надежде. И знал только, что нуждался в
этом из-за своей трусости, знал это. И все-таки это случилось, словно для
того, чтобы почерпнуть из его слабости силу, которую он подозревал в себе и
которая его манила так, как раньше могло манить его что-то только лишь в
юности, когда возникает какая-то мощная, но совсем еще лишенная обличий
голова какой-то неясной сокрушительной силы, и ты чувствуешь, что можешь
врасти в нее плечами, примерить на себя и дать ей свое собственное лицо.
И однажды он сказал Веронике: это Бог; он был тогда боязлив и смирен,
это было давно, и он тогда впервые попытался закрепить то неопределенное,
что ощущали они оба; они скользили по темному дому друг мимо друга; туда,
сюда, и все мимо и мимо. Но когда он сказал об этом, это было для него
понятием обесцененным, ничего не говорящим о том, что он думал.
А то, о чем он тогда думал, было, наверное, пока еще чем-то,
напоминающим те рисунки, которые иногда воплощаются в камень, - никто не
знает, где живет то, на что они указывают, и каков их полный облик в
действительности, - в стенах, в облаках, в водоворотах воды; то, что он имел
в виду, представляло собой, наверное, лишь непостижимо подступившую к нему
часть чего-то пока отсутствующего, как те изредка встречающиеся выражения на
лицах, которые связываются у нас вовсе не с этими, а с какими-то другими,
внезапно забрезжившими по ту сторону всего происходящего лицами, это были
тихие мелодии посреди шума, чувства в душах людей, да и в нем самом ведь
были чувства, которые, когда слова его искали их, еще были вовсе не
чувствами, а лишь неким ощущением, будто что-то в нем самом удлинилось,
только самым своим краешком погрузившись в него, пронизывая его тонкой
сетью, его страх, его кротость, его молчаливость, как иногда, в
пронзительно-ясные весенние дни удлиняются все предметы, когда из-под них
выползают тени и стоят тихо, вытянувшись все в одну и ту же сторону, словно
отражения в ручье.
И он часто говорил Веронике: то, что было в нем, на самом деле не было
ни страхом, ни слабостью, это было что-то вроде того страха, который есть на
самом деле просто взволнованность перед чем-то, что еще никогда не видел и
что не приобрело еще какой-то определенный облик, или как бывает иногда,
когда ты совершенно точно и вместе с тем неизвестно откуда знаешь, что в
твоем страхе есть нечто женское, а в твоей слабости - нечто от утра в
деревенском доме, окруженном птичьим щебетом. Он находился в том своем
странном состоянии, когда у него возникали такие вот половинчатые,
невыразимые образы.
Но однажды Вероника посмотрела на него своими большими глазами, в
которых таилось тихое сопротивление, - они сидели тогда совсем одни в одной
из полутемных комнат, - и спросила:
- Значит, и в тебе тоже есть что-то, что ты не можешь ясно
почувствовать и как следует понять, и ты называешь это просто Богом, тем,