"Роберт Музиль. Соединения" - читать интересную книгу автора

и от их неподвижных крыльев разносился тонкий высокий звук, который
пронизывал все вещи. Вещи распадались как глухие камни, весь мир превратился
в груды острых обломков каких-то раковин, и только она сама сжалась в комок;
измученная высокой температурой, истонченная, как сухой розовый лепесток,
она стала проницаемой для собственного чувства, она ощущала свое тело со
всех сторон одновременно, и оно было совсем маленьким, словно она могла
зажать его в свой ладони; а вокруг ее тела стояли мужчины с шуршащими
крыльями, тихо потрескивавшими, как волосы. Для других же ничего этого не
существовало; мерцающей решеткой, через которую можно было смотреть только в
одну сторону, заслонял этот звук и ее, и ангелов. И Иоганнес разговаривал с
ней, как с человеком, которого жалеют и не принимают всерьез, а в соседней
комнате упорно расхаживал Деметр, она слышала его насмешливые шаги и
сильный, резкий голос. И все время ее не покидало чувство, будто вокруг нее
стоят ангелы, мужчины с удивительными оперенными руками, и все то время,
пока остальные считали ее больной, они образовывали вокруг нее невидимый,
непроницаемый круг, где бы они тогда ни находились. И тогда ей казалось уже,
что она достигла всего, чего хотела, но это была всего лишь болезнь, и когда
все это снова прошло, она поняла, что так оно и должно быть.
Теперь же в чувственности, с которой она ощущала саму себя, было что-то
от той болезни. С боязливой осторожностью она избегала предметов, чувствуя
их уже издали; тихо устремлялась прочь, ускользала от нее надежда, и тогда
все вовсе оказывалось выпотрошенным и опустошенным и становилось мягким, как
за безмолвным занавесом из истлевающего шелка. Дом постепенно наполнился
мягким серым светом раннего утра. Она стояла наверху у окна, наступало утро;
люди шли на рынок. То и дело по ней ударяло сказанное кем-то слово; тогда
она нагибалась, словно пытаясь избежать удара, и отступала обратно в
темноту.
И что-то тихо легло вокруг Вероники, в ней была тоска без цели и
желаний, словно то болезненно неопределенное потягивание в лоне, как признак
тех дней, которые повторяются каждый месяц. Странные мысли пролетали у нее в
голове: так любить одну только себя - все равно что готовность все сделать
для другого; и когда теперь перед ней вновь - на этот раз в виде чьего-то
жесткого, безобразного лица - всплыло воспоминание о том, что она убила
Иоганнеса, она не испугалась, - она делала больно лишь себе самой, когда
видела его, это было так, как будто она смотрела изнутри, на собственные
внутренности, наполненные кишками и еще чем-то отвратительным, напоминавшим
больших сплетенных червей, - и одновременно наблюдала как бы со стороны, как
она созерцает саму себя, - и испытывала ужас, но в этом ужасе было что-то
неотъемлемо принадлежащее любви. Какая-то избавительная усталость охватила
ее, она как-то расслабилась и, закутавшись в то, что она совершила, как в
прохладный мех, вся исполнилась печали и нежности, и тихого одиночества, и
мягкого сияния... словно человек, который в своих страданиях еще что-то
продолжает любить и улыбается в горе.
И чем светлее становилось, тем невероятнее казалось ей, что Иоганнес
мертв, это было лишь какое-то тихое сопротивление, от которого она сама
избавилась. Было такое ощущение - и вместе с этим ощущением вновь какая-то
очень далекая и невероятная связь с ним - будто между ними обоими
уничтожилась последняя граница. Она почувствовала благостную мягкость и
необычайную близость. И скорее близость души, чем близость тела; было такое
чувство, будто она смотрит на себя его глазами и при каждом прикосновении