"Владимир Набоков. Весна в Фиальте" - читать интересную книгу автора

полтора часа: как они втроем усаживались, в автомобильных
чепцах, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, как призраки,
сквозь которые виден цвет мира, и вот дернулись, тронулись,
уменьшились (Нинин последний десятипалый привет): но на самом
деле автомобиль стоял еще неподвижно, гладкий и целый, как
яйцо, а Нина со мной входила на стеклянную веранду отельного
ресторана, и через окно мы уже видели, как (другим путем, чем
пришли мы) приближаются Фердинанд и Сегюр.
На веранде, где мы завтракали, не было никого, кроме
недавно виденного мной англичанина; на столике перед ним стоял
большой стакан с ярко-алым напитком, бросавшим овальный отсвет
на скатерть. Я заметил в его прозрачных глазах то же упрямое
вожделение, которое уже раз видел, но теперь оно никоим образом
не относилось м Нине, на нее он не смотрел совершенно, а
направлял пристальный, жадный взгляд на верхний угол широкого
окна, у которого сидел.
Содрав с маленьких сухощавых рук перчатки, Нина последний
раз в жизни ела моллюски, которые так любила. Фердинанд тоже
занялся едой, и я воспользовался его голодом, чтобы завести
разговор, дававший мне тень власти над ним: именно я упомянул о
недавней его неудаче. Пройдя небольшой период модного
религиозного прозрения, во время которого и благодать сходила
на него, и предпринимались им какие-то сомнительиые
паломничества, завершившиеся и вовсе скандальной историей, он
обратил свои темные глаза на варварскую Москву. Меня всегда
раздражало самодовольное убеждение, что крайность в искусстве
находится в некоей метафизической связи с крайностью в
политике, при настоящем соприкосновении с которой изысканнейшая
литература, конечно, становится, по ужасному, еще мало
исследованному свиному закону, такой же затасканной и
общедоступной серединой, как любая идейная дребедень. В случае
Фердинанда этот закон, правда, еще не действовал; мускулы его
музы были еще слишком крепки (не говоря о том, что ему было
наплевать на благосостояние народов), но от этих озорных
узоров, не для всех к тому же вразумительных, его искусство
стало еще гаже и мертвее. Что касается пьесы, то никто ничего
не понял в ней; сам я не видел ее, но хорошо представлял себе
эту гиперборейскую ночь, среди которой он пускал по невозможным
спиралям разнообразные колеса разъятых символов; и теперь я не
без удовольствия спросил его, читал ли он критику о себе.
- Критика!- воскликнул он.- Хороша критика Всякая
темная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим
книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному
электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения,
кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя
о лошади, начал говорить о седлах, чепраках или M-me de V. (он
назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на
оскаленную лошадь). Я тоже хочу этой голубиной крови,-
продолжал он тем же громким, рвущим голосом, обращаясь к лакею,
который понял его желание, посмотрев по направлению перста,